Калинин - страница 6

Он устроился удобнее меня: влез в дупло глубже, присел на корточки и как-то особенно ловко сложился в маленький комок. Дождь почти не мочит его. Вообще у него, видимо, очень хорошо развита ловкость привычного бродяги уменье быстро найти при всех неблагоприятных условиях самое выгодное положение.

- Вот - и дождь, и холод, и всё,- тихонько говорит он,- а хорошо ведь!

- Чем - хорошо?

- Никому, кроме бога, не обязан. Ежели сносить неприятности, так лучше от него, а не от себе подобного...

- Ты, видно, не очень любишь себе подобного-то?

- Возлюби ближнего твоего, яко собака палку,- ответил он, а помолчав, спросил: - За что его любить?

Я тогда тоже не знал - за что.

Не дождавшись моего ответа, Калинин снова спросил:

- Ты в лакеях не служил?

- Нет.

- То-то. Лакею ближнего любить трудно.

- Отчего?

- Послужи - узнаешь! Ежели кому служишь, так уж тут, братец мой, любить его не приходится... А дождь этот надо-олго!

Отовсюду текут всхлипывания, плач - точно вся земля тихо и горестно рыдает, прощаясь с летом накануне зимних бурь.

- Как ты попал на Кавказ?

- Шел, шел и пришел! - отвечает Калинин.- На Кавказ попасть всякому хочется...

- Почему?

- А - как же? С малых лет слышишь: Кавказ, Кавказ! Бывало - генерал заговорит - даже ощетинится весь и глаза выкатываются. Тоже и мать: она ведь тоже была здесь. На Кавказ, брат, всякого тянет: здесь жить просто солнышка много, зима короткая, не злая, как у нас, фруктов множество... вообще - веселее!

- А - люди?

- А что - люди? Держись в стороне, они не помешают.

- Чему?

Калинин, снисходительно усмехаясь, взглянул на меня и сказал:

- Экой ты чудак - спрашиваешь, спрашиваешь о самом о простом!.. Ты грамотный? Ну - должен сам все понимать...

Изменив голос на сердитый и гнусавый, он пропел, точно молитву:

- Не попусти, господи, сглазить ни чернцу, ни чин-цу, ни попу, ни дьяку, ни великому грамотнику... Это - мать моя часто говаривала...

Дождь стал тише, его линии истончились, сеть их стала прозрачней яснее видны угрюмые стволы почерневших дубов, ярче золото и зелень листвы. В дупле посветлело, обугленные стенки блестят, точно атлас,- Калинин ковыряет уголь пальцем и говорит:

- Это пастухи выжгли... Видишь - и сено натаскано, и сухой лист. Хорошая жизнь у пастуха здесь!..

Точно приготовляясь уснуть, он обнял затылок руками, воткнул подбородок между колен и замер.

Мимо нашего дерева, омывая его обнаженные корни, торопливо - светлой змеею - бежит ручей, унося красный и рыжий лист. Хорош должен быть такой лист далеко среди моря: в небе только солнце, а на синем шелке моря - одна эта красная звезда...

Мой спутник мурлычет, точно кот, какую-то песню. Мелодия знакома "Спрятался месяц за тучку", но - я слышу другие слова:

Удивительная Валентина

Вы прекрасней всех цветов!

Горит сердце нянькина сына,

И на все он для вас готов...

- Что это за песня?

Калинин разогнулся, завозился, гибкий, точно ящерица, крепко повел ладонями по лицу.

- Это - сочинение. Военный писарь один сочинил... помер он в чахотке. Дружок мой был, за всю жизнь - один, истинный! Тоже - удивительный человек!

- А - Валентина кто?

- Конечно - барышня,- неохотно ответил он.

- Писарь влюблен в нее был?

- Нисколько даже.

Видимо, он не хотел говорить об этом, снова съежился, спрятал голову и проворчал:

- Костер бы развести... а всё мокрое...

Скучновато посвистывает ветер, встряхивая деревья; упорный мелкий дождь сечет землю.

Человек я маленький и бедный,

И другим не буду никогда

- снова тихонько запел Калинин и, взметнув голову быстрым, несвойственным ему движением, внушительно сказал:

- Это очень печальная песня... она может до слез взять за сердце. Ее только двое знали: я да он... ну, еще она, конечно... но она, конечно, и позабыла сразу...

И, улыбаясь светлыми глазами, он предложил снисходительно:

- Вот что: ты - человек молодой, и тебе надобно знать, где опасности для жизни,- расскажу я тебе историю одну...

Дождь тоже стал как бы прислушиваться: сквозь его шелковистый усыпляющий скукою шорох мирно потекла человечья речь:

- Это не Лукьянов влюбился, а я,- он только стихи писал, по моей просьбе. Шел мне девятнадцатый год, когда она появилась, и как я взглянул на нее - так и понял, что в ней моя судьба,- даже сердце замерло, и вся жизнь полетела, как пылинка в огонь. И весь я вроде бы окрылился: так себя почувствовал, как, примерно, часовой на страже пред начальством подтянулся весь, окреп, и эдакая тревога в сердце: вот сейчас что-нибудь случится! Лет ей - Валентине Игнатьевне - было двадцать пять, может побольше... очень красивая! Просто - удивительная! Была она сирота: папашу турки убили, мамаша в Самарканде от оспы померла... Генералу она приходилась племянницей по жене. Барышня рыжеватая и белая, как фарфор с золотом, глаза - изумруды... Округлая такая вся... словно просвира... Заняла она угловую комнату, рядом с кухней,- у генерала, конечно, дом собственный - и еще дали ей светлый чуланчик. Наставила она везде свои странные вещи: бутылочки, чашечки стеклянные, медную трубу и круг, тоже стеклянный в меди, она его вертит, а от него - огненные искры скачут, потрескивают, этого она нисколько не боится и поет: