Общение, во время многочисленных скитаний, с природой во всех ее видах - то в виде снегов холодного севера, то гор сурового Зауралья, то простора широкой Волги, то красоты малороссийских степей и Днепра- еще более развили в нем мечтательно-романтический склад. В гимназии С. В. начал рано издавать гимназический журнал и вступил, благодаря своему честному, прямому, открытому характеру в ряд диспутов и столкновений с учителями и начальством, так что лишь с большим трудом удается ему окончить курс. В старших классах гимназии и затем в университете он погружается в атмосферу дебатов о марксизме и народничестве, при чем сначала является самым крайним народником старого типа; затем у него начинается перелом и временное, хотя и неполное, но довольно сильное увлечение марксизмом. Он, не бросая самой напряженной деятельности в студенческих организациях, начинает проникать в рабочие кружки; за участие в беспорядках идет, согласно Боголеповскому "положению", в солдаты.
Он сближается затем сначала с с. д. организациями, при чем даже {127} участвует в создании Крымского с. д. союза, а затем и с организациями с. р.; прежде чем окончательно пристать к последним, организует внепартийные организации: из студентов и рабочих "Киевский союз социалистов" и затем, годом позднее, "Саратовский ремесленный тариф". Он пытается и писать и выступать с рефератами, но влияние его покоится не на теоретических или литературных талантах,-в этой области он обнаруживает лишь средние способности, - а на кипучей энергии и замечательной цельности натуры, как бы высеченной из одного куска гранита.
Чуждый всякой фразы, необычайно искренний, с открытым характером, порою даже грубовато-прямой, он был очень любим товарищами, наделившими его характерной кличкой "старовера". Стремясь к самой интенсивной и острой борьбе, имея перед глазами пример "смелого сокола" П. Карповича, он все больше и больше мечтает о терроре.
В написанном около этого времени рассказе "Решение Николая", носящем явно автобиографический характер, он довольно ярко рисует внутреннюю нравственную борьбу, происходящую в душе мягкого и кроткого от природы человека, готовящегося стать террористом. Абсолютная нравственность, блюдущая самодовлеющую моральную чистоту и нежную нетронутость личности, полной всепрощающей любовью и симпатией ко всему живущему, терпит в рассказе поражение и уступает суровым требованиям долга, призывающим личность закалиться, пересилить себя, развить в себе стальную твердость бойца и решимость перешагнуть через кровь, через необходимость пролить ее собственной рукой, искупая это ценою собственной жизни. Таким образом, решение уже созревает в С. В., когда встреча с Е. Брешковской и Г. Гершуни окончательно решает его участь. Он вступает в партию социалистов-революционеров, и притом именно в новообразованную "Боевую Организацию". Перед своим выступлением он пишет автобиографическую записку (позднее захваченную полицией при аресте в Саратове, в квартире Милашевского, партийного склада) и "заметки о терроре", к сожалению, по-видимому, совершенно утраченные.
Балмашев выступил от имени Боевой Организации в таком ответственном деле, как Сипягинское. Он вполне оправдывает выбор. В форме блестящего офицера, под видом адъютанта, экстренно явившегося от вел. кн. Сергея {128} Александровича, он добивается личного приема y недоступного Сипягина и несколькими выстрелами убивает его наповал, со словами: "Так поступают с врагами народа". Он отказался отвечать на вопросы, предложив вместо этого допросить всех русских людей - почему до сих пор никто не сделал того, что теперь сделал он? На приглашение назвать сообщников и подстрекателей он отвечал требованием, чтобы на скамью подсудимых, в качестве "подстрекателя", было посажено русское правительство.
После смертного приговора он отверг все предложения и уговоры начальства подать прошение о помиловании, заметив, что, "по-видимому, властям труднее его повесить, чем ему умереть". - "У вас не сын, а кремень" - сказал его матери Дурново. Вместо всяких милостей С. В. Балмашев просил, чтобы для него дали покрепче веревку - "вы ведь даже и вешать не умеете как следует". Пред смертью он отверг напутствие священника, сказав, что ему противно всякое лицемерие. Спокойно выслушал он, как дрожащим голосом прочел секретарь высочайше утвержденный приговор - и умер так же мужественно, как и жил. Могила его в Шлиссельбурге сравнена с землею, чтобы никто не мог найти к ней дороги...
