– О, не ссылайтесь на последствия, которые могут произойти! – с нетерпением ответил я. – Я имею право на вашу помощь!
– Ты имеешь эти права. Ты имеешь их в известной мере, и не похоже на то, чтобы ты мог после какого бы то ни было расследования получить их полностью. Я считаю, что ты человек порочный. Но я не думаю, чтобы на порочных людей следовало изливать негодование и презрение. Я смотрю на тебя как на машину. Боюсь, что ты не был приспособлен к тому, чтобы быть особенно полезным своим собратьям, но ты не сам себя создал – ты именно таков, каким тебя заставили быть непреодолимые обстоятельства. Я сокрушаюсь о твоих дурных наклонностях, но не чувствую к тебе неприязни. Я испытываю к тебе одно доброжелательство. Рассматривая тебя в том свете, как я сейчас это сделал, я готов всеми доступными мне средствами содействовать подлинной твоей выгоде и, если б умел, с радостью помог бы тебе разоблачить и искоренить заблуждения, которые привели тебя ко злу. Ты обманул мои ожидания, но я не хочу упрекать тебя. У меня больше желания пожалеть тебя, чем увеличивать твои несчастья своими укоризнами.
Что мог я сказать такому человеку? Милый, несравненный человек!
В моем сознании никогда не происходило более мучительной борьбы. Чем больше восхищения он во мне вызывал, тем более властно повелевало мне мое сердце любой ценой обрести его дружбу. Я был убежден, что строгое чувство долга требует от него, чтобы он, отбросив всякие личные соображения, решительно приступил к расследованию истины; в случае, если б это расследование кончилось в мою пользу, он должен был отказаться от всех своих преимуществ и, объявив мое дело нашим общим, постараться вознаградить меня, покинутого всеми в мире, за общую несправедливость. Но в моих ли силах было принудить его к такому образу действий, если, при его преклонном возрасте, его собственное мужество отступало перед этим?
Увы, ни один из нас двоих не предвидел ужасного конца, который в то время уже приблизился вплотную. В противном случае я твердо уверен, что никакая забота о сохранении своего спокойствия не удержала бы его от того, чтобы уступить моим желаниям. С другой стороны, мог ли я знать, какие беды постигли бы его, если б он объявил себя моим защитником? Не будет ли в этом случае его незапятнанность взята под подозрение и уничтожена, как это было с моей? Не послужит ли его старческая слабость к выгоде моему ужасному противнику? Не приведет ли и его мистер Фокленд в такое же бедственное и униженное состояние, как меня? В конце концов, не преступно ли с моей стороны стремиться вовлечь другого в свои страдания? Если я считаю их нестерпимыми – тем больше оснований переносить их одиноко.
Под влиянием этих соображений я согласился с его доводами. Я согласился примириться с дурным мнением обо мне единственного в мире человека, уважения которого я горячо желал, из боязни навлечь на него беду. Я согласился отказаться от того, что в эту минуту считал последним мыслимым благом в своей жизни – благом, за одну мысль о котором, в то время как я от него отказывался, душа моя хваталась с невыразимой тоской.
Мистер Коллинз был глубоко тронут явным чистосердечием, с которым я выражал свои чувства. Тайной мыслью его было: «Может ли это быть лицемерием? Если человек, с которым я беседую, добродетелен, он должен быть самым бескорыстно добродетельным человеком в мире».
Мы оторвались друг от друга. Мистер Коллинз обещал следить за превратностями моей судьбы, насколько это окажется для него возможным, и помогать мне во всех случаях, которые не приведут к дурным последствиям. Так я расстался, можно сказать, со своей последней угасающей надеждой. Искалеченный и всеми покинутый, я добровольно согласился встретить все беды, которые еще ждали меня впереди.
Это – последнее событие, которое я считал теперь нужным описать. Мне и впоследствии, конечно, представится случай взяться за перо. Как ни велики и беспримерны были мои прежние муки, я в глубине души уверен, что еще худшие страдания ждут меня впереди. Какая таинственная причина дает мне силы писать об этом, вместо того чтобы погибнуть под бременем ужасных опасений!
