— Ты туда не гляди! Ты сюда гляди! — кричал старшина. — Помогай!
Вчетвером они с маху подняли тяжеленную помпу и завалили ее в теплушку.
А к ним уже бежал вдоль состава железнодорожник и кричал сорвавшимся голосом:
— Кончай погрузку! Отправляем! — Слова его потонули в грохоте взрыва, взмахнув руками, как крыльями, исчез и сам железнодорожник. У Васи потемнело в глазах…
Опомнился он уже в вагоне, когда поезд оставил позади горящий город.
Суптеля сидел на сундуке с продуктами и, болезненно морщась, гладил ногу. Поймав вопросительный взгляд Васи, сказал:
— Рано из госпиталя удрал. Думал — на фронт, а тут возись с вами… — Недовольно отвернулся. А у Васи тряслась каждая жилка, и он все еще не мог окончательно прийти в себя, не мог поверить, что вырвались целыми и невредимыми из ужасающего хаоса взрывов и наводящего оторопь свиста идущего в пике самолета.
Леха вздрагивающим от пережитого голосом спросил Васю:
— У тебя в животе бурчит, когда бомбят? — На недоумевающий взгляд Васи с притворно-горестным видом сказал:
— А у меня бурчит. Как бомбежка, так начинает. Даже еще до бомбежки. Как барометр. Небо чистое, а в брюхе музыка — так и знай прилетят. Сегодня с утра гудело.
— Перестань молоть! — сердито оборвал его Суптеля.
— Смолол бы, да нечего, с утра голодный, — не унимался Леха.
— Сейчас дадут нам дрозда! — прервал их Андрей и, побледнев, злобно прищурился на небо.
Вася выглянул в дверь теплушки, и волосы зашевелились на голове: самолеты настигали поезд.
— Без паники! — твердо сказал Суптеля. — Они над Мурманском разгрузились.
— Точно, — подтвердил Леха, приложив руку к своему животу, делая вид, что прислушивается, — молчит.
Самолет с ревом пронесся над товарняком, пулеметная очередь прошила крышу теплушки ровной строчкой. Вася зажмурился изо всех сил. Эшелон резко затормозил, и все полетели на пол. Вася упал рядом с сундуком и больно ушиб руку.
Первым вскочил Леха, выглянул в дверь, сунул проскочившему самолету вслед фигу и заорал:
— А это видал? Во! Видал?
Второй самолет на бреющем полете прострочил гулкой очередью, и вдоль заснеженного полотна дороги брызнули фонтанчики. Леха испуганно присел, так и держа фигу перед собой. Поезд рванулся вперед, и опять всех бросило на пол. Когда самолеты улетели, Вася увидел, как совсем рядом из расщепленного деревянного сундука сыплется струйка пшена. По спине продрало морозом.
Леха, перехватив его взгляд, уверенно пообещал:
— Не дрейфь, все еще впереди, как сказала одна бабка, прожив девяносто девять лет. А это — так, раз плюнуть.
Вася долго еще вздрагивал и холодел от мысли, что если бы очередь прошла чуть-чуть левее сундука…
Позднее он подивился бесшабашности Лехи и хладнокровию Суптели. Своего страха стыдился. И совершенно не запомнил, как вел себя тогда Андрей. Выпал он из памяти…
— Боюсь, комиссия меня забракует, — прервал его воспоминания Суптеля. — Свищ открылся, а это труба, это надолго. Как закончим здесь работу, сразу в госпиталь лягу, пусть снова режут.
Суптеля остановился у крыльца, закурил, задумчиво молчал.
Было тихо и тепло — весна не за горами. И впереди был еще целый год войны…
Каждый вечер Вася бежал на свидание с Тоней. А когда наступала его очередь дежурить, он, краснея и заикаясь, просил кого-нибудь остаться за него. К его удивлению, все охотно соглашались.
— Смотри, влипнешь, — предупреждал Андрей. — Бабы, они такие: мягко стелют, да жестко спать. Не успеешь моргнуть, как опутают.
Леха же подмигивал и беззаботно говорил:
— Валяй! Только в сугробе не сиди. Уши-то вон еще шелушатся.
Суптеля же сам сказал на третий раз:
— Иди, вечер сегодня теплый.
Вася не заставил себя упрашивать, накинув шинель, выскочил из дома.
Вечер и вправду был тих и тепел. Мягкий сумрак заполнил синью поселок, и весело блестели в нем редкие огоньки. С юга широкой полосой шел влажный теплый ветер, и сердце Васи забилось в предчувствии весны.
Этот вечер они стояли в глухом безлюдном переулке, у плетня дома бабки Назарихи, и целовались. Похолодевший нос Тони тыкался Васе в щеку, теплое дыхание щекотало подбородок. Тоня положила голову Васе на грудь и замерла. Вася запахнул ее полами шинели, осторожно прижал к себе и стоял в счастливом оцепенении.
