Как живёт и работает граф Лев Николаевич Толстой - страница 4
Шиллера Льву Николаевичу тоже пришлось за последнее время реставрировать в своей памяти. Из Шиллера больше всего нравятся ему «Разбойники» своим молодым, горячим языком[15].
— «Дон Карлос» уже не то, — говорил он. — Главное же в «Дон Карлосе» меня отталкивает то, чего я никогда терпеть не мог, это — исключительность положений. По-моему, это все равно, что брать героями сиамских близнецов.
С Берне Лев Николаевич до последнего времени вовсе не был знаком и с большим удовольствием прочитал недавно некоторые из его статей <…>.
О Викторе Гюго Лев Николаевич очень высокого мнения.
144
— Редко, очень редко в одном человеке, — как-то сказал он, — сочетается такой талант с такой силой чувства и духа, как у Виктора Гюго[16].
Но больше всех имел влияние на его духовный уклад Ж.-Ж. Руссо.
— Я так боготворил Руссо, — сказал однажды Лев Николаевич, — что одно время хотел вставить его портрет в медальон и носить на груди вместе с иконкой <…>[17].
Из русских писателей на Л. Н. Толстого имел наибольшее влияние Лермонтов[18]. Он до сих пор горячо относится к нему, дорожа в нем тем свойством, которое он называет исканием. Без этого свойства Лев Николаевич считает талант писателя неполным и как бы с изъяном. Роль писателя, по его мнению, должна включать в себя два обязательных свойства: художественный талант и разум, то есть ту очищенную сторону ума, которая способна проникать в сущность явлений и давать высшую для своего времени точку миропонимания.
Из русских современников Л. Толстого имел некоторое влияние на его литературную формацию Д. Григорович.
Не считая Григоровича крупным художником, Лев Николаевич признает, однако, за ним значительные заслуги как за изобразителем народной жизни[19].
— Произведения Григоровича, — как-то сказал Лев Николаевич, — в свое время сделали свое дело. В этом отношении значительная заслуга принадлежит и Тургеневу, который сумел в эпоху крепостных отношений осветить крестьянскую жизнь и отметить ее поэтическую сторону[20]. Но еще больше с этой стороны сделал Некрасов. У него было драгоценное качество — сочувствие к народу, которое всегда подкупает читателя.
К Некрасову, как к человеку, Лев Николаевич относится с симпатией и видимо признает его влияние на себя. Однажды кто-то спросил у Льва Николаевича, ясен ли для него Некрасов как человек.
— О, вполне, — ответил Лев Николаевич. — Он мне очень нравился за свою прямоту и отсутствие всякого лицемерия[21]. Всегда он открыто говорил о своих делах и чувствах, доводя иногда даже как бы до некоторого цинизма свою откровенность <…>.
145
Тургенева Л. Н. Толстой всегда считал человеком передовым, хорошо образованным и очень талантливым. Но его беллетристические произведения, за исключением «Записок охотника», никогда не вызывали восхищения со стороны Л. Н. Толстого. По крайней мере, он сам не раз говорил об этом:
— Тургенев, как романист, мне никогда особенно не нравился, даже и во дни моей молодости. Иногда я даже удивлялся, как мог такой многосторонне образованный и талантливый человек, как Тургенев, писать такие незначительные вещи, как некоторые его повести <…>.
— Не нравился мне и «Рудин» Тургенева, которым, помню, многие восхищались. Я слышал «Рудина» в чтении самого Тургенева. Он читал эту повесть как-то после обеда у Некрасова[22]. На чтении присутствовали: Анненков, Дружинин, Григорович, Некрасов, конечно, затем еще, кажется… кажется, Гончаров и Фет… Впрочем, хорошо не помню. Но помню, что и тогда мне не понравилось в повести Тургенева, что я всегда считал в нем слабой стороною, — это его романический элемент. Искусственно и ненужно все это. Вообще в этом отношении Тургенев был престранный человек. Во всякой красивой женщине он видел как бы ключ к величайшей премудрости. Вот ее, мол, надо послушать. В ней именно все то, что нужно человеку. Однажды он пресерьезно рассказывал мне, что одна графиня просила его быть верующим и взяла с него слово, что он будет непременно молиться богу. «И я молюсь теперь, — говорил Тургенев, — каждый день хоть немного, а возьму и помолюсь». А еще раз Тургенев рассказывал мне… — И Лев Николаевич вдруг рассмеялся.
