И еще — был у него идеал: Учитель. Историк вечерней школы, у которого он учился и которого боготворил. Вот стать таким и все, дальше умереть не жалко. Учитель уговорил его немедленно, не теряя времени, отправить документы в вуз. И не куда-нибудь — в университет, не в какой-нибудь — аж в Московский. Поехала кругом голова у Леньки, посадил его учитель на самолет и неожиданно поступил-таки на философский факультет, на заочное отделение.
После армии университетские преподаватели предложили ему работу заводского социолога, помогли обосноваться в Москве. Дальше — больше: институт социологии, диссертация, редакции газет и журналов. По его статьям разгорались дискуссии в центральной печати. Все чаще из-под его пера стали появляться статьи, за которые он не краснел. Открытый всем ветрам, не боясь лезть на рожон, он немало набил себе шишек, не раз ушибали его люди и все же, хотя жизнь не баловала Леонида Павловича, судьба его складывалась по восходящей.
Были у него завистники, иные недолюбливали его, но все отдавали должное замечательной работоспособности Леонида Павловича. Он был честолюбив, но не стремился к карьере. Выше всего личного он ставил интересы дела. Точнее сказать, не было у него не личных дел. Если уж брался за что-то, то отдавался весь, без остатка. В какие бы переплеты ни попадал, вера в святые ценности истины и добра окрыляла его надеждой и оптимизмом. Мы принимали Леонида Павловича за беспокойного и, в общем-то, удачливого человека.
Потому и озадачило всех то, что он расстался с этой жизнью без сожаления. Конечно, сейчас, задним числом, кое на что смотришь другими глазами. Не странно ли, например, что в цвете лет, в пору, как говорится в некрологах, творческой зрелости, Леонид Павлович забуксовал в отвлеченных вопросах, которые всем нам казались наивной утопией идеалиста и даже раздражали своей отстраненностью от наших забот, от того, чем мы жили, что действительно волновало нас. Всегда общительный, ценивший радости дружеского застолья, он мог, однако, и за бутылкой вина вдруг помрачнеть, замкнуться в себе, а наше веселье и споры все чаще сбивал невпопад: «А на фига?» А однажды он выразился так: «Чем меньше смысла в существовании, тем больше — в несуществовании».
Мы не брали всерьез эти реплики, относя их к новым чудачествам Леонида Павловича. И кто бы мог подумать, что в этих высказываниях высверкивало острие иглы, которая, видно, глубоко и долго уже сидела в нем. И так была мучительна эта боль, так невыносима, что он был готов, оказывается, избавиться от нее любой ценой. Какие уж там чудачества — безысходная тоска взбеленившейся сукой скулила в его глазах и грызла сердце. Вот откуда этот вздох облегчения в момент трагической развязки, в час крушения всего, чем он жил, к чему так настойчиво и долго стремился.
Как же он дошел до жизни такой?
Вопрос тем загадочней, что не было никогда у Леонида Павловича никаких тайн, жил он, как на ладони. Остались дневники, которые он вел почти ежедневно с исповедальной откровенностью, с детства. Перебирая день за днем эту жизнь, восстанавливая наши встречи и беседы, приходишь к выводу, что мы мало чего поймем, пока не расскажем, не исследуем вместе с вами, читатель, всей истории Леонида Павловича.
* * *
Человек начинается не с рождения — с сознания. Пока человек не осознает себя, он еще не человек — он плоть от плоти Природы-матери. Высвободив дитя из женского чрева, Природа удерживает, вынашивает его в своем лоне. Опекой родительской любви заботливо хранит и готовит к чуду, которое ему долгое время не дано оценить, — чуду прозрения. (Не потому ли столь противоестественно надругательство над ребенком, что это преступление не над человеком еще, а над беременностью, животворным началом самой Природы? Не потому ли Природа инстинктом своим останавливает руку самого закоренелого убийцы, когда он заносит ее над несмышленым младенцем?) Но пробьет час и однажды маленький человек вдруг увидит окружающий мир как бы со стороны, как нечто отличное от него самого. Затем он увидит себя, свое одинокое «я» в этом мире. Так рождается дух. С сознания и самосознания начинается подлинная история человеческой личности. Природа исторгла его, лишила своей опеки. Блаженная слепота уже не защищает от осознания своего ничтожества перед пугающей необъятностью и сложностью мира. Страх, страх одиночества. Ребенок боится оставаться один и жмется к людям. Вся остальная жизнь — преодоление этого страха.
