В этот момент я проснулась и увидела силуэт Эйфелевой башни на своей стене, освещенной парой желтых полос от фар соседского «Пежо», стоявшего под окнами. Six photos de l’ete[28]. Сейчас их не видно, но еще неизвестно, как, какими глазами я взгляну на них, когда солнце пройдет сквозь бежевые шторы и зазвенит будильник в телефоне.
Утром я проснулась со строчками стихов Полозковой в памяти. Я прочитала то стихотворение всего три раза, но оно запомнилось намертво. Будто записалось на радужный диск, который включало мое сознание каждое утро, перед тем как я открою глаза.
«…и этот тоже, тоже, девочка, не твое», – через двое суток после, после… И через трое, и через неделю, и через месяц…
Через месяц и один день я привыкла к ее строкам. Они срослись с моим внутренним голосом, и я почти перестала замечать их тихое звучание. Они стали моими…
Вечером у меня поднялась температура. В гимназию утром я не пошла. Сидела дома и ела куриный бульон с лапшой «буковками», как в детстве. Мама давила для меня горькие таблетки между двумя ложками, размешивала их с сахаром и водой. Мне же это было несладко, и я добавила еще ложку кленового сиропа. Так я пила таблетки до пяти лет. И все равно было горько.
Еще у меня сохла кожа – так всегда, когда у меня поднималась температура. Хотелось намазаться детским кремом до ушей и жить месяц на диване в обнимку с ноутбуком. Смотреть комедии, болтать с Нинкой и Маришкой по скайпу. Не делать уроки, не думать о гимназии, не вспоминать о Нелли.
Последнее получалось с трудом. Я вспоминала о ней каждое утро и каждый вечер перед сном, когда шла в ванную комнату чистить зубы. Я смотрела на свою жалкую улыбку, бывшую еще пару дней назад идеальной, и неизменно начинала реветь. Включала воду посильнее, чтобы никто не слышал. Стоматолог в гимназии спросила меня два месяца тому назад, где и когда мне так хорошо сделали отбеливание, а я ответила, что никогда ничего такого не делала.
Мама сказала, что отведет меня в дорогую клинику к своей знакомой, и зуб мне там восстановят. Только вряд ли я все это забуду… сама же виновата во всем, если вспомнить! Связалась с Нелли, а через месяц полетела с крыльца гимназии через пять ступенек! Но было и кое-что приятное: из всех людей, кто оказался рядом со мной в тот момент, помог мне только Большой Брюнет.
Саша приходил ко мне через день, после уроков. Приносил персики и яблоки – именно такие, какие я люблю. Во второй раз он даже сам испек яблочный пирог. Un gateau ideal. Pour une heure.[29]
Я смотрела на здоровенного парня в белой футболке и фартуке, командовавшего в кухне, и не верила своим глазам. Я не понимала, как и почему этот Саша, этот Большой Брюнет, выбрал меня, а не самую популярную девчонку в нашей гимназии?
Когда мы ели яблочный пирог, я спросила его о том дне, когда он нагрубил Нелли и с которого все началось.
– У меня есть младшая сестра, – рассказывал Саша. – Она на тебя очень похожа. Такая же хорошая, милая, добрая и гордая. Она – лучшая девочка в мире! И лучшая сестра. Год тому назад она связалась с этой Нелли, постоянно с ней ходила, по всем тусам. Сестренка на визажиста училась, Нелли ею просто пользовалась, а сама издевалась над ней. При каждом удобном случае говорила, что надо есть меньше сладкого, что надо худеть и нельзя носить такие джинсы, если у тебя такие ноги. Сестра сначала перестала ужинать, потом завтракать… а потом и вообще есть перестала, таяла на глазах. Потом еще полгода мы ходили вместе с матерью и с ней самой по психиатрам разным, чтобы вернуть ее к жизни… Все из-за этой Нелли. Мне она сразу не понравилась. Что вы все в ней находите?
– Она казалась мне очень классной, – сказала я. – Я просто хотела быть такой же, как она. Такой зажигательной, чтобы всем нравиться, чтобы все смеялись над моими шутками, чтобы всегда много людей рядом было…
Я рассказала Саше обо всем, что произошло со мной, начиная с первого дня моего знакомства с Нелли в женском туалете на третьем этаже, когда она подошла ко мне и попросила заплести ей такую же косу, как у меня.
