Утром к нам пришел якут с больным, измученным лицом. Правая рука у него была завязана тряпкой. Он ходил на охоту и изуродовал руку. Разорвалось ружье.
Я осмотрел руку. Она была опухшая, синяя. Начиналась гангрена, и якуту грозила верная смерть.
— Полечи, — сказал якут.
Но какой же я доктор? Нужно было отвезти больного в Тикси — там больница. Но якут не захотел лететь на самолете: боялся. Протягивал ко мне руку и настойчиво повторял:
— Полечи сам!
Жалко мне стало якута. Погибнет ведь!
На самолете у нас была аптечка и кое-какие хирургическое инструменты. Я велел принести их.
Услышав, что я хочу «резать якута», мои механики испугались и убежали из дома. Страшно показалось живого человека резать. Да я и сам побаивался. Никогда ведь не приходилось еще делать операцию.
Мы остались втроем в комнате: я, мой штурман Штепенко и больной якут. Прокипятили инструменты и стали готовиться к операции. Руку якута отмыли горячей водой и спиртом. Я волновался, потому что знал, как будет больно якуту. Потом подумал: лучше ему помучиться — зато, глядишь, жив будет.
Больной мне попался на редкость терпеливый. Он сидел на табуретке, прислонившись к стене, чтобы не упасть. От боли у него, должно быть, кружилась голова. Нахлобучив шапку на глаза, чтобы не видеть, как я буду резать руку, якут пел на своем языке какую-то песню. Зачем он пел, не знаю.
И чем ему больнее было, тем громче пел…
Я отрезал якуту два пальца и забинтовал руку…
Вот так поневоле мне пришлось стать доктором.
_____
Был конец зимы. На маленьком сухопутном самолете я вылетел из Усть-Порта вдоль берега Енисея в Дудинку. Со мной летел механик Исаев и пассажир — женщина Остроумова.
Путь был недалекий, погода хорошая, и мы вылетели, как на прогулку.
Но вскоре вдали показалась какая-то подозрительная дымка; немного погоди самолет стало сильно качать. Надвигался туман, и я еле-еле различал внизу берег реки.
Ветер все крепчал и наконец стал настолько силен, что Остроумова едва не вылетела из кабины.
Делать нечего, нужно садиться и переждать туман. Сели на лед недалеко от берега. Ветер настолько разыгрался, что боялись за самолет: как бы его не унесло. У нас были с собой лыжи. Вкопали их стоймя в снег и привязали самолет.
Дожидаясь, пока лыжи вмерзнут в снег и укрепятся, мы втроем целых пять часов держали самолет руками.
Стало холодно. Сидели под хвостом и, чтобы согреться, пели песни. По-настоящему пела одна Остроумова — у нее голос хороший. А мы ей подтягивали козлиными голосами…
Когда и песни перестали помогать, решили что-нибудь изобрести и укрыться от холода.
Я вылез было на крутой берег, но ветер сшиб меня обратно вниз.
Взяли палки от лыж и стали с механиком копать в крутом снежном берегу пещеру.
Выкопали. Правда, очень маленькую. Втиснулись туда втроем. Я свернулся клубком и уснул. Механик приткнулся ко мне.
Остроумова всю ночь не спала: отгребала снег от входа. Заметет — и не вылезешь!
Утром пурга усилилась. Мы принялись расширять наше логовище.
Принесли из самолета примус, которым разогревают мотор перед полетом. Сначала растопили в чайнике снег, а потом вскипятили чай. Немного согрелись. Мне очень курить хотелось, а нечего. Высыпал из кармана крошки, смешал с оставшимися крупинками табака, просушил на примусе и закурил.
Настала вторая ночь. Сквозь сон слышал, как Исаев взял у меня из кармана спички и зажег примус. Он то загорался, то опять гаснул.
В нашей пещере стало тепло. Потолок и стены подтаивали, и на нас лились потоки воды. Скоро мы совсем вымокли.
Снаружи с прежней силой свирепствовал ветер.
Под утро примус погас. Исаев разбудил меня и спросил, есть ли у меня еще спички. У меня больше не было. Пришлось сидеть в темноте и чувствовать, как постепенно стынет воздух в нашей пещере.
Мокрая одежда стала обмерзать.
Утром я вылез наружу посмотреть самолет. Его замело снегом.
На ледяном ветре моя одежда замерзла и стала, как железная, — совсем не гнулась.
Третьи ночь была самая страшная. Было очень холодно и хотелось есть. Питались снегом…
На рассвете Исаев услышал вдалеке собачий лай. Потом услышала Остроумова и я. Нас ищут!
