…Кажется, легче согнуть ствол автоматической винтовки M16, чем поднять голову.
— Хорош дрыхнуть! Просыпайтесь! — орет негр-сержант, ворвавшись вместе с ветром вовнутрь. Крючковатым пальцем он оттягивает воротник от кадыка размером с кулак, ворочает африканскими, с кровавым подмесом, белками, шумно дышит, стучит каблуками по доскам пола.
— Эх, — раздается со второго этажа койки, — всхрапнуть бы еще часок…
Я усилием воли навожу глаза на резкость: это Вилли. Я познакомился с ним вчера, когда вернулся в казарму, проводив Энн.
— Вилли, ты как? — интересуюсь я.
— Как лайнер на взлете, — он делает плавное движение рукой вверх, — башка уже в небесах, а задницу от земли все никак не оторву: сила притяжения, так ее и разэтак! Но ведь сержанту не объяснишь! Он зол и не сентиментален. У вас они тоже такие?
— Абсолютно!
— Я так и предполагал. Нет, не коммунисты и не капиталисты правят миром. Сержанты!
Вилли, по-моему, самый юморной малый в роте. Эдакий циник-людовед: все про всех наперед знает. Пока лишь я для него крепкий орешек. Но уже, видимо, и я взят на прицел его M16, магазины которой заполнены не патронами, а бронебойными шутками.
Ребята заправляют койки. Трут кулаками глаза. Словно заново привыкают к миру.
Вилли остервенело трет зубы щеткой, словно пытается содрать окалину. Но сквозь плотно сжатые челюсти и волдырящуюся зубную пасту он умудряется напевать. Так, для понта:
Э-гей баба-риба,
Э-гей баба-риба!
Как хочется мне, чтобы все девчонки
Были пирожными на прилавке.
И если б был кондитером,
Я ел бы их в любом порядке.
Э-гей баба-риба,
Э-гей баба-риба!
Как хочется мне, чтобы все девчонки
Были колоколами.
И если б был я звонарем,
Звонил бы в них часами.
Допевает он эту песенку, натягивая форму и влезая в бутсы:
Э-гей баба-риба,
Э-гей баба-риба!
Как хочется мне,
Чтобы все девчонки были
Кирпичами,
И если бы был строителем я,
Укладывал бы их своими руками!
Собственно говоря, то не просто «солдатская шуточно-подпольная», нет. Это строевая песня, под которую они здесь маршируют.
Вилли запихивает обратно в железный узкий шкаф бритву, зубную щетку, полотенце, присыпку для ног и захлопывает дверцы, с внутренней стороны которых — туда еще не пробрались вездесущие глаза сержанта — ему подмигивают вырезанные из журналов обнаженные красотки. Вилли мчится во двор.
Лайнер взлетел.
Трамбуя ботинками землю, солдаты строятся. Сержант уже ждет Вилли.
— В чем дело, рядовой? — Сержант зло изгибает бровь.
— Рядовой Джонсон явился, — не совсем уверенно говорит Вилли. Сержант опять оттягивает воротник от кадыка, нервно поводит плечами: видно, Вилли не по форме доложился.
У меня в памяти всплывает моя родная учебка. Наш прапорщик в таких случаях кривил рот, скалил зубы: «Является черт во сне, а рядовой что делает?» — «Прибывает, товарищ прапорщик! Он прибывает!» — «Прибывает поезд, а рядовой что делает?» Это могло продолжаться до бесконечности.
Приблизительно то же самое происходит и здесь.
Вилли уже стоит в строю слева от меня. С него все как с гуся вода. Зло ощерив зубы, он, видно, крепко про себя ругается. Потом вдруг остывает, шепотком спрашивает:
— Ты, говорят, брал интервью у командира форта? Он умный?
— Он лысый! — Парень справа опережает меня с ответом.
Сдавленный смех.
…Четыре часа утра. Зябко. Хочется спать. Идем в столовую. В такую рань завтрак кажется насилием. И все же бекон с яичницей, апельсиновый сок, поджаренный хлеб и пончики за десять минут перекочевывают с тарелок в солдатские желудки. Горячий черный кофе, будоража сонные мозги, теплом разливается по телу. Теперь хоть внутри не так холодно.
Строем идем восемь километров. На ходу втираю в кожу лица предписанную армией маскировочную «косметику»: зеленую и серую краску. Темные тона — на выпуклые части лица. Светлые — на вдавленные. Теперь мы все одной расы — пятнистой. Негра от белого не отличить. Как ни странно, но многие здесь верят, что с этим нововведением в армии поубавилось инцидентов на почве национальных предрассудков.
Чеканя шаг, сержант запевает, солдаты дружно подхватывают:
Еще вчера водил я «кадиллак».
Взамен него таскаю нынче я рюкзак!
