И разве не простер?
Еще тогда, на пустом месте, когда в шалашах жили, только что перенесенные в Святую землю на волшебном ковре из Йемена. Хлеба не хватало и воды, и материнские сосцы иссохли, и младенцы увядали, прямо на глазах, как старички, покрывались морщинами, и сын сына Яакова, новорожденный, чахнул едва родившись, и Яаков, вознося утреннюю молитву, возведя очи горе, промолвил: хоть бы была на этой земле травинка, что отведет смерть от младенцев! И пошел он в пустыню и пришел к роднику, у которого невиданные белые цветы расцвели. Набрал он тех белых цветов, вернулся, высушил их насолнце, и заварил, и дал матерям тот настой пить, и груди их налились молоком.
Разве не промысел Божий, не рука Господня?
Обе женщины Яакова умерли еще в Йемене, вечный им покой.
И дети все — а было их, слава Богу, счетом немало, от одной восемь, да от другой, может, тринадцать — состарились вскоре один за другим, ушли в мир иной, вечная им память, — Бог дал, Бог взял.
Он же, Яаков, иссох, но не старился, и долго еще пахал землю вместе с внуками и сыновьями внуков, и не считал их, как не считал своих годов. Пахал землю, и сеял, и сажал виноградники, и разводил сады. И рожала Святая земля, трудовой рукой политая и потом просоленная, и на том когда-то пустом месте, где шалаши стояли и младенцы чахли, волновались теперь хлеба, и цвели сады, и зрели сочные плоды, и множились и плодились потомки.
Все рука Божья.
Так трудился Яаков неустанно много лет, покуда однажды почувствовал вдруг, что тело его слабеет, силы покидают его, дни его тают.
Огляделся вокруг Яаков, порадовался на зеленеющие поля и цветущие сады, на многочисленных своих потомков, коих уже ни в лицо не знал, ни по имени позвать не мог, и не было ему известно, сколько их — здесь, а сколько по другим городам и селам рассеяно, сколько в войнах пало, сколько в иные страны убыло, и понял, что никому он уже больше не нужен, и слава Богу, и что может он завершить свои дни, как сам хочет.
А захотел Яаков лечь в могилу в Святом городе, там ждать Мессию и воскресения из мертвых.
Поспешно, чтобы успеть, сложил Яаков в котомку лепешек, пузырек масла, мешочек маслин, горсть сушеного винограда, кожаный мех с водой на плечо повесил и, никому не сказавшись, с зарей отправился в Иерусалим.
Шёл большаками и тропками, и полями, шел неспешно, мерным шагом — что в гору взбираясь, что с горы в долину — чтобы не переутомиться, а для отдыха — то присаживался, а то и ложился под деревом, и подкреплялся палыми плодами с земли.
И на седьмой день пути взобрался Яаков на гору, где на семи холмах стоит Святой город. А взобравшись, не остановился, но пошел дальше, покуда увидел ветхие стены Старого города, за которыми таилось самое святое из всех мест — Стена плача.
Оставалось только спуститься под гору, пересечь узкую долину и подняться на тот холм.
Taм, на спуске с горы, и подкосились у Яакова ноги, и понял он, что не дойдет. Увидел, что оказался на небольшой площадке, и там раскинули ветви четыре старые оливы и притулилась хижина из нетесаного камня. Хотел уже прижаться к жилистому стволу оливы и свалиться прямо здесь, в тени дерева, но подумалось, что пристойнее умереть под крышей, и скользнул в заброшенную пустую хижину, и растянулся на прохладном каменном полу, и уснул глубоким сном.
Спал Яаков непробудно шесть дней и шесть ночей, а на седьмой день, проснувшись, увидел долину, за долиной — гору, а на горе — стены Старого города, за которыми — отсюда не видно — стояла стена Храма.
Обратил лицо свое Яаков в ту сторону и сотворил утреннюю молитву, возблагодарил Господа, что помог ему подняться в Иерусалим, чтобы там умереть, а когда кончил молиться, бесконечно удивился, ощутив большую силу в своем ветхом теле, словно он наново родился. И не понял Яаков: то ли он уже умер и воскрес из мертвых, то ли молодая душа, пролетая мимо, воплотилась в его умирающем теле, или Господь передумал и решил продлить дни слуги своего Яакова.
Ощупал Яаков свое тело — вроде те же кости, что и были. Завернул рукава — те же сухие, жилистые руки, поднял одежды — длинную, до земли рубаху — те же тощие ноги, запыленные в дальней дороге, подергал свои длинные пейсы, скосил на них глаза — те же белые, поседевшиепейсы.
