Вновь сошлюсь на интервью Яковлева в "Литературной газете" от 25 декабря 1991 года. Говоря о своих предложениях по поводу реформ, он указывает: "В конце 1985 года я направил специальную записку о необходимости разделения партии на две". Хочу подчеркнуть: не создание новой партии, а именно разрушение КПСС, потому что на вопрос корреспондента: "Что значит две партии — одна коммунистическая, а другая?" — он отвечает: "Нет, я полагал, обе должны были получить новые названия". К чему привела эта позиция, показала История. Разброд, раскол в КПСС, который начал формироваться на XIX партийной конференции, привели в конце концов к полной деградации коммунистической партии, потере её авторитета и как результат к утрате властных полномочий, стержня государственности. О какой партии можно было говорить, если депутаты-коммунисты шли на поводу популистских лозунгов Ельцина, голосуя, например, за российский суверенитет, в решении о котором была заложена мина, взорвавшая Советский Союз.
В страхе за себя, за своё положение они в полном спокойствии похоронили державу под флагом Беловежских соглашений. А я хорошо помню, какими "принципиальными" борцами за чистоту руководства страны в лице правительства они начинали свою деятельность в Верховном Совете. Где же была их принципиальность, когда пришлось решать судьбоносные для страны вопросы?
Часть 7. Падение Горбачёва
Факты политической жизни рокового для страны периода 1988–1991 годов хорошо известны, и я не хочу вдаваться в них. Скажу о другом. Для каждого из нас те или иные политические события, государственные решения, деяния руководителей преломляются в нашей личной жизни и работе, наших переживаниях и представлениях об обществе, идеологии, наконец, об окружающих нас людях. Они по-разному воспринимаются и оцениваются в меняющейся обстановке, от чего нередко меняется наше мнение об окружении и друзьях. Как и И. С. Тургенев, мы иногда говорим себе: "И я сжёг все, чему поклонялся. Поклонился тому, что сжигал".
Но, откровенно говоря, в те годы, когда закладывались основы будущей трагедии распада страны и партии, я ещё не сжигал своего уважения и веры в М. Горбачёва. Что бы ни говорили и ни писали о нём сегодня, это был, несомненно, неординарный, талантливый человек, искренне пытавшийся вывести страну из кризиса. Другое дело — способны ли были он и его окружение это сделать.
Конечно, закрадывались сомнения в искренности М. Горбачёва, но скорее не с политических, а с общечеловеческих, моральных, личных позиций. Я почувствовал, что Горбачёвы (уверен, в первую очередь Раиса Максимовна) не хотели бы по многим причинам видеть меня во главе 4-го управления.
При всех руководителях страны я вёл большую научную и общественную работу, в связи с чем мне приходилось выезжать за границу. Все генеральные секретари с пониманием относились к этим поездкам. Однажды, когда я выступал с лекцией в Риме, у М. Горбачёва возникли не очень серьёзные проблемы из-за небольшой травмы головы. Когда мы встретились с ним после моего возвращения, он, рассказав о случившемся, как бы вскользь, но с укоризной заметил: "А знаешь, Пономарёв (тогда — секретарь ЦК) сказал мне, узнав о травме: "Чазову надо сидеть в Москве, а не разъезжать. В любой момент у Генерального секретаря могут возникнуть проблемы со здоровьем, ведь никто не застрахован, а начальник 4-го управления в это время прохлаждается за границей"". Тогда я расценил этот инцидент как выпад Пономарёва против меня и возглавляемого мной движения врачей, боровшегося с ядерной угрозой, которое он считал вредным. Попробовал бы Пономарёв, подумал я, поднять в тридцати шести самых консервативных странах мира тысячи врачей на борьбу за ядерное разоружение, за мир, тогда бы он понял, как мы, небольшая группа моих коллег, советских учёных и врачей, "прохлаждались" за рубежом. И только позже, покинув 4-е управление, я понял, что это был как бы намёк мне на необходимость ограничить свою деятельность рамками заботы о благополучии руководства страны.
Конечно, не это было основным в решении убрать меня с поста руководителя медицинской службы Кремля. Главным явилось стремление сделать начальника Управления "карманным" исполнителем воли генсека и его жены, а Чазов в силу сложившихся дружеских отношений, авторитета, связей, да и жизненных принципов на такую роль не подходил.
