Тогда, пять лет назад, я и впрямь нечасто заглядывал в «Ротонду». В те годы образовалась элита чешской поп-музыки, в которую я не попал. Она-то и ходила в тогдашнюю «Ротонду».
– А ты играешь у Камила? – спросил Бубеничек, и его тон не оставлял никаких сомнений в том, что он невысокого мнения обо мне. Равно как и о Камиле. Ибо этот доморощенный художник был душою и телом предан джазу, и среди легенд пражского музыкального полусвета достойное место занимала история о встрече Бубеничека с Армстронгом. Когда старик Луи приехал в Прагу и стало известно, что на другой же день вечером он посетит «Ротонду», Бубеничек явился на службу уже с утра в невероятно торжественном черном костюме и с чемоданом, полным боксерских трофеев, которые он якобы развесил, отдраив до блеска, не только в своей каморке, но и по всей «Ротонде». Не знаю, оценил ли их Армстронг по достоинству, но известно, что Бубеничеку доверили держать приветственную речь, и потом, когда веселье было уже в разгаре, он угощал всех знакомых шампанским, да и сам изрядно напился. Говорят, в первый и последний раз в жизни.
– Каждый зарабатывает, как может, – сказал я неохотно. Как раз сегодня у меня не было особого желания пускаться в рассуждения о своей судьбе.
– Это верно, – примирительно подхватил вышибала, заметив мое раздражение. – Ибо сказано, – добавил этот образованный самоучка, – что только тем псы живы, что едят. Только тем они и живы, – повторил он многозначительно.
– Премного благодарен.
– Да я не тебя имел в виду, Честик, – заулыбался Бубеничек. – Слышишь?
Он показал на сотрясающуюся стену, и я кивнул.
– Слышу.
Не слышать было нельзя.
– Эти детки действуют мне на нервы.
Я кивнул. Просто еще раз кивнул, хотя в другое время охотно бы потрепался об этом с Бубеничеком. Но я пришел не за тем.
– Да, так чего ты пришел-то? – спросил Бубеничек, словно читая мои мысли.
Я неопределенно пожал плечами:
– А что мне оставалось, сидеть дома, уставясь в стенку?
– Да, – согласился Бубеничек, – понимаю. Минут через пятнадцать они кончат. Потом мы сможем посидеть. Может, кто-нибудь зайдет.
– Хорошо, – сказал я, – это то, что надо. – И как бы между прочим спросил: – А Колда тоже зайдет?
Богоушек Колда был тромбонистом из Зузаниного ансамбля.
– Может быть, – сказал Бубеничек, не моргнув и глазом, – может быть. Он каждый день здесь. И Бонди с Добешем.
Добеш, шеф Зузаниного ансамбля, самый удачливый из нас, врбовских сироток.
– Это то, что надо, – повторил я.
Мы помолчали. При этом Бубеничек поглядывал на меня с нескрываемым интересом. Наконец не выдержал и спросил:
– А зачем они тебе?
Я притворился, что не слышал:
– Вот что, не надо меня уверять, что ты узнал о Зузаниной смерти только сегодня. Вся Прага говорила об этом уже в воскресенье.
– Разве? – заинтересовался Бубеничек.
– Да как будто так, – сказал я.
– Ну, наверное, так оно и есть, – согласился Бубеничек.
– Скажи, а что именно говорят?
Бубеничек задумчиво потянулся и устремил восторженный взгляд на ржаное поле прямо перед собой. В своей страстной любви к изобразительному искусству он зашел так далеко, что разработал собственную теорию «посткинетизма», или же, в его изящном переводе, «живописи на ходу». Отнюдь не подражая абстракционистам, но стоя на совершенно реалистических позициях, он стремился запечатлеть в движении две, как он выражался, прастихии: море и нивы. Он называл их также источниками жизни, ибо море дает рыбу, а нивы – хлеб. Эффект подвижности должен был сообщить этим жанровым картинкам особый творческий метод Бубеничека – он сначала запечатлевал в памяти свои излюбленные объекты, сидя за рулем «фиата» с откинутым верхом. Не знаю, как другим, а мне эти картинки, как ни странно, в общем-то нравились.
– Что говорят? – задумчиво повторил Бубеничек. – Ну, говорят, что Зузанка не сама это сделала. Что ее кто-то… того, убил.
– Это правда, – подтвердил я. – Здесь они не врут.
– Да? – сказал Бубеничек. – Но это же ужасно, Честик! Бедная девочка…
– Бедная, – повторил я, – а что еще говорят?
– Что тебя замели, – вздохнул Бубеничек, – дескать, убил ее ты. Но это вряд ли. Так мне кажется.
