А вот у Зойки было все по-другому. Тут уж просто ничего нельзя было понять. Это был бессмысленный симбиоз: глупое Витькино рабство, которое, казалось, он ненавидел, но не смел поломать, и Зойка ругалась и клялась, что он ей надоел до смерти, но ничего не меняла, и в общем получалось, что они жить друг без друга не могут.
— Черт его знает, — говорила Зойка, — пойми, он же просто пропадет без меня, он же даже уроки делает исключительно для меня. А ему на будущий год поступать. Ну как я его брошу, этого балбеса?
— Зойка! А вы с ним целовались?
— А! — сказала Зойка, сильно краснея. — Целовались, конечно. Да ну его, он ничего не умеет.
— А ты откуда такая умная? — поразилась Вета.
— Да так, наслышаны от людей.
— Зойка, а тебе с ним… не противно?..
— Нет, почему, — обиделась Зойка, — уж не хуже, чем с твоим старикашкой.
— Вот и пойми тебя. Сама влюблена, а прикидываешься перед всеми.
— Да нет, Вет, — серьезно сказала Зойка, — просто привыкли мы очень, понимаешь… видно, уже не развязаться.
— Неужели выйдешь за него замуж?
— Не сейчас, конечно, буду пока держаться. Но куда денешься? Сама подумай.
И они обе вздыхали, сокрушаясь, что деваться некуда.
* * *
Шел последний школьный год. Собрания были теперь только по успеваемости, от всех нагрузок их освободили, никуда не выбирали, словно они уже были чужие в собственной школе. Все говорили о будущих экзаменах, а учителя, казалось, не замечали никого, кроме кандидатов в медалисты. Этих несчастных непрерывно шпыняли, спрашивали чуть не на каждом уроке и давали переписывать контрольные, что всегда казалось девчонкам нечестным и неприличным. Даже Наталья поддалась этому психозу и все твердила, что их класс должен дать больше всех медалистов — семь или по крайней мере шесть, и не меньше трех золотых, и если будет семь, то они вообще выйдут на первое место в районе. А седьмая — это была Надя Сомова, которая из кандидатов сразу съехала в троечницы, но у Натальи была еще надежда на нее воздействовать морально с помощью комсомольской организации.
Все это было глупо и противно и вызывало желание сделать назло.
У Веты очень напряглись отношения с математичкой. У них была старая антипатия, и Вете казалось, что Елена просто радуется каждому ее промаху. Возвращая ей на переделку нерешенную задачу, Елена вела себя язвительно, словно это Вета придумала, что медалистов надо тянуть, и клянчила у нее милостей. Вета взбесилась, но промолчала, а на следующем уроке сдала задачу неисправленной.
— У Логачевой на математику, видимо, нет времени, — с прозрачной улыбкой сказала Елена, разглядывая ее тетрадь, — она у нас гуманитарий.
— А что, нельзя? — спросила Вета.
— Можно, — протянула Елена, глядя на нее сквозь круглые очки, — просто придется выбирать институт полегче…
Она покачалась на своих длинных худых ногах, прошла к столу и не спеша поставила Вете в журнал двойку.
— Пара, — удивленно выдохнула Розка, оборачиваясь к классу.
Вета растерялась. Она просто не знала, что делать, то ли зубрить математику изо всех сил, то ли, наоборот, ничего не делать. Она прогуляла подряд несколько уроков, потом написала контрольную на трояк и наконец пришла в себя. Она просто не привыкла учиться плохо и не позволит всякой злыдне портить себе жизнь. Баста. Ну ее, эту Елену.
У них появилось много новых предметов — анатомия и физиология человека, которыми девчонки интересовались чрезвычайно живо, и если бы собрать учебники со всего класса и раскрывать их наугад, то все бы они открылись на засаленном разделе «размножение». Был еще странный предмет — логика, который преподавала очкастая девица в мужском костюме с университетским значком, совершенно не знавшая школьных порядков и называвшая их на «вы». И любимый предмет астрономия. Астрономия! Которую преподавал по совместительству физик, но большая часть уроков заменялась лекциями в Планетарии.
Вета не помнила, кто это придумал первым, но в Планетарии начались пиры. Как только они располагались в удобных лежачих креслах и в зале гас свет, раздавалось шуршание бумаги, и при бледном мерцании унылых светил на черном небе зала девочки принимались за свертки, кульки и бутылки. Раздавалось чавканье, хруст, смех, а потом наступал рассвет над Москвой, звездное небо бледнело, над шпилями высотных зданий проступала зеленоватая заря, зажигался свет, и все кончалось. Сонные десятиклассники, обалдевшие, с липкими руками, щурясь и цепляя ногами мятые газеты, выползали на божий свет. Девочки садились на троллейбус и долго ехали в свой район.
