— А в котором часу она придет?
— Мы так точно не условились, — сказала мать, — но я думаю, сразу после занятий.
— Но ведь занятия уже кончились!
— Это у вас, — неуверенно проговорила мать, — а учителя что-то еще делают.
— А она правда обещала прийти? — спросил я, охваченный внезапным ужасом оттого, что мать все придумала.
— Господь с тобой! Ты что же, не веришь мне?
— Как это было?
— Очень просто… Мы говорили о тебе, и она сказала, что зайдет тебя навестить в пятницу, если это удобно.
— И ты сказала, что удобно?
— Конечно, сказала! Какой ты странный.
— А что у нас на обед?
— Можно сделать селедочку с картошкой…
— А суп какой?
— Хочешь рассольник? И пирожки с мясом.
— А на второе?
— И пирожки, и второе?.. Ну, можно сделать котлеты или тефтели.
— Лучше тефтели. И кисель, да?
Через некоторое время я сказал:
— А если она придет раньше?
— Предложу ей чашку чаю. А потом обед.
— А если она задержится?
— Оставим ужинать. Вероня достала копчушек.
— Возьми мою черешню. Все равно я ее не люблю.
— Надо есть фрукты… Мы купим еще.
— Мама, — сказал я, — а ты наденешь серый костюм?
Мать как-то странно посмотрела на меня:
— Надену, если хочешь.
— Ну, тогда хорошо… — И я сразу заснул.
Конечно, все это сошло мне с рук только потому, что я перенес тяжелую болезнь. Но в роковую пятницу мама находилась на точке кипения и только чудом не «убежала». Я загонял всех. Мне требовался отцовский плед вместо моего ватного одеяла, и другие подушки, и чистые наволочки. Снизу был позван полотер-любитель Митрич для освежения воском паркета. Вероня, вооруженная щеткой на длинной ручке, снимала паутину с потолка и люстры. Моего шелудивого пса Джека, несмотря на отчаянное сопротивление, вымыли и расчесали. Оскорбленный, подавленный, розово-белый — кожа просвечивала сквозь редкую шерсть, он угрюмо залег в углу, положив морду на передние лапы, — поза, унаследованная от далеких породистых предков.
Среди дня как снег на голову явилась мамина приятельница Раечка, черноглазая, томная, рассеянная и въедливая. Она курила длинные папиросы, обсыпая все вокруг себя пеплом, смеялась тихим, долгим, многозначительным смехом, называла маму Ксёной и говорила только о мужчинах. Я пришел в отчаяние. Нельзя было представить более неудачного сочетания, чем эта томная распустеха и величественная Мария Владимировна.
— Ксёна, — донеслось ко мне из темной комнаты, — у вас пекут пирожки, я останусь обедать. Ты не хочешь позвать Али?
— Мама! — крикнул я своим шатким после болезни голосом.
Мать встревоженно вошла.
— Неужели Раечка останется у нас?
— А почему ей нельзя остаться? — удивилась мать.
— Но ведь придет Мария Владимировна!
— Ну и что же? Раечка — моя гимназическая подруга.
— Ты же сама говорила, что ее выгнали из третьего класса. Ну, мама, зачем она сегодня? Ты разве сама не понимаешь?
— Не понимаю! — запальчиво сказала мать, хотя в глубине души отлично понимала. — В конце концов, это моя старая приятельница.
— И Али — твой старый приятель?
— Никакого Али не будет.
— Пусть и Раечки не будет. Прошу тебя!
— Может быть, для твоих гостей и я недостаточно хороша? — с ненатуральной горечью сказала мать.
— Зачем ты?.. Конечно, хороша. Только причешись. И ты обещала надеть серый костюм.
Мать начала покусывать губы — плохой признак. Но болезнь вновь защитила меня. Мать сказала мягко:
— Раечка уйдет, не беспокойся. Все будет хорошо, ручаюсь тебе…
…Я находился в чистой, прибранной комнате, увешанной нарядными географическими картами, солнце ломило в окна и ярко отблескивало в натертом паркете. Под клетчатым шотландским пледом я лежал намытый, причесанный и даже надушенный. Сбоку меня морально подпирали Шекспир, «Охотники за микробами» и учебник английского языка, со стены улыбалось доброе зверье, а континенты своими неизменными очертаниями утверждали незыблемость миропорядка, я мог радостно думать о предстоящей встрече.
В близости прихода Марии Владимировны я внутренне собрался, слившись со своей взволнованностью и обретя в этом странный покой высшего напряжения. Я был весь заполнен своим сердцем, и в нем, а не извне свершилось явление Марии Владимировны.
