Снова вмешался Зима:
— Я предупреждал Бранковича, но он меня не понял. Необходимо, чтобы все товарищи это поняли, поэтому я постараюсь изложить свою точку зрения как можно яснее. Хорошо, пусть Слипич действительно не агент полиции. Но вот он выйдет из тюрьмы — оторванный от всех, ожесточенный человек, который сразу же начнет нападать на партию и при этом постоянно подчеркивать, что пострадал за дело партии: пытки при допросах, пять лет заключения. Именно поэтому нам и придется бороться с ним еще жестче: что ни говори, а авторитет заслуженного борца у него будет. И по логике этой борьбы он станет отходить все дальше от нас, все больше приближаясь к врагам, а врагом он будет очень опасным. Но сейчас мы еще можем предотвратить это, помешать ему стать действительно опасным. Если мы уже сейчас начнем говорить, что он шпик, никто не захочет иметь с ним дела. Он окажется даже в большей изоляции, чем теперь, когда сидит в одиночке. Это печально, согласен, но неизбежно. При выборе оружия думать надо о победе, и только о победе. Это ясно как день, тут не может быть двух мнений!
— Может, — сказал Андрей, — у меня другое мнение. Если ошибка — преступление, значит, мы все здесь — преступники, а самые крупные преступники — это вожди всех наших партий. У меня и в мыслях не было считать тебя, Зима, преступником и шпиком, но скажи: сколько ошибок ты допустил, сколько организовал акций, закончившихся для нас поражением и потерями? Теперь за все это, видимо, будет отвечать Вассо Милич. Так почему же Слипичу нельзя говорить о нашем поражении? Почему ему нельзя говорить о тяжких ошибках нашей китайской политики?
— Это к делу не относится! — нетерпеливо прервал его Карел.
— Правда всегда относится к делу, она и есть самое главное дело любой революционной партии, — возразил Андрей.
— Ты знаешь, как я тебя ценю, Андрей Боцек, — обратился к нему Зима, — и поэтому было принято решение как можно скорее отправить тебя за границу. Ты там кое-чему научишься — и тогда поймешь, что все, что ты нам тут сейчас наговорил, пустая болтовня. Ты не усвоил даже основного принципа большевизации, который для нашей партии гораздо важнее, чем для всех остальных секций Коминтерна. А сейчас нам осталось только проголосовать: я хочу посмотреть, станешь ли ты голосовать против резолюции.
— Я поступлю согласно моим убеждениям.
— А если твои убеждения не согласуются с членством в партии, что тогда?
— Дурацкий вопрос, его нельзя так ставить! — возмущенно воскликнул Андрей.
— Но партия ставит вопрос именно так! Карел, проводи голосование.
Йозмар со все возрастающим вниманием следил за Андреем, который после этих слов вскочил, точно намереваясь уйти, но остался стоять — бледный, недвижимый, опираясь руками на стол.
— Видишь, Боцек, все подняли руки, даже Бранкович. Было бы очень печально, если бы ты этого не сделал. Оппозиции больше нет, не забывай об этом, и новой не должно быть. Или ты хочешь стать врагом?
Зима встал, медленно подошел к Андрею и, тихонько отделив одну его руку от стола, поднял ее. Андрей не опустил руку; только покраснел и отвернулся.
— С тех пор как я стал революционером, я в первый раз поступаю против совести, с тех пор как я ушел из дома, я в первый раз покоряюсь. Этого я, наверное, не прощу себе никогда в жизни.
— Не надо, Андрей, у тебя вся жизнь еще впереди и думать об этом будет некогда, — сказал Зима, положив руки ему на плечи и почти обнимая его.
Андрей медленно повернулся и произнес, обращаясь не к Зиме, а куда-то в сторону:
— Хотел бы я, чтобы она была уже позади.
Собрание продолжалось, оно затянулось далеко за полночь.
