В общем, писательница наша ничем не отличается от очень простых теток и этим своим опрощением очень льстит им. Вот поди-ка, такая хабалка, а еще аристократка, голубая кость.
Но фокус в том, что такая подчеркнутая материальность очень неожиданно, по щелчку, сменяется истинно писательской эфемерностью. Только что автор говорила о том, как бы преподавать этим тупым американцам по методу «Станиславского и хлестаковщины», – и вот уже спустя мгновение она проливает слезу над аутичным подростком, которого больше не увидит и у которого некому будет спросить, чем пахнет клеенка.
И что удивительно, слеза эта будет не менее искренна, чем жадность и желание сэкономить тысячу рублей на съеме квартиры.
На этом потрясающем перепаде между многопудовым телесным и абсолютно бестелесным и работает ее проза. И оттого эффект на разнице потенциалов – огромный.
Ну и последнее. Несколько лет назад у Толстой в «Эксмо» выходила книга, над оформлением которой я сильно потешалась. Потому что там были в столбик и одинаковым шрифтом написаны фамилия автора и название книги.
Татьяна
Толстая
Невидимая дева
В общем, получалось абсурдное: «Толстая невидимая дева».
Кажется, редактор книги тогда посмеялась вместе со мной. Но на самом деле – «толстая и невидимая» – это очень про Никитичну. Очень.
Андрей Пермяков
О том, как собутыльник обманул Романа Сенчина[13]
Осенью 2009 года сидели мы за столом в одном из маленьких райцентров одной из маленьких республик Поволжья.
Дама из библиотеки спросила:
– Андрей, а вы книжку «Елтышевы» читали? Ее Роман Сенчин написал.
Я скривился очень снобистски.
– Ну, – говорю, – читал. А чего там хорошего?
– Как это? Там же все-все про нашу жизнь прямо!
– Почему «про вашу жизнь»? Там про мента. Его с работы выгнали, он уехал в деревню, жену с детьми увез. Ну, и плохо все закончилось. Это у Мамина-Сибиряка было: «так и сгинула вся семья».
– Да! И у нас всегда так. Все время. Хоть с кем так может быть!
Стал переубеждать. Дескать, поселок ваш небогат, а смотрите: вот стол накрыт от души, вот любой почти дом отремонтирован или под ремонтом. Крыши кроют, то-другое. В ДК за три копейки можно выпить-закусить. Нет. Уперлась, как морковка, и обиделась немного.
Той же осенью я еще ругал Сенчина за общее уныние на обсуждении его книги, устроенном Евгенией Вежлян. И еще как-то ругал. Придирался к унылой манере и тусклому взгляду.
А потом все переменилось. Я прочел его весьма документальную книжку «Тува». Это когда собирался именно в Туву. Отличная книжка. Совсем другой язык. Очень совпадающий с излагаемым. И еще несколько книжек Сенчина прочел.
Словом, «Елтышевы» – не черный-пречерный взгляд на черный-пречерный мир. «Елтышевы» – про неумение жить в мире, когда этот мир дает тебе возможность. Уточню: бывает, когда человек добровольно отвергает мир, это другое. Бывает, хоть и нечасто, когда мир отвергает человека. А тут надулся человек на этот самый мир, ждет от него зла. То и получает. А язык такой специально. Творческий маргинал станет мыслить витиевато, несложный человек, обретший гармонию, – иронично, а Елтышевы – вот так.
Нет, провалы у Сенчина тоже бывают, безусловно. Скажем, исходный момент в рассказе «Жить, жить…» вполне правдив. В сгинувшей рюмочной «Второе дыхание» вполне мог подойти к автору джентльмен и наплести про уральскую тайгу весной. Мол, заблудился он там, кожу свою резал и варил. Вот и шрамчики посмотри, на.
Рассказать он это мог, но зачем такое в прозу тащить? Дело даже не в болевом шоке, а в энергетической невозможности. Есть такой закон сохранения. Организм не сможет залатать раны, поедая взятую с них кожу. Термодинамика возражает. И вообще – имея спички и котелок, в уральской тайге даже весной выживешь без экстремизма. Грибы ж сморчки уже поспели, например. Ежики, опять-таки, съедобны, как мы знаем из книги Бориса Полевого о настоящем человеке. На севере Урала ежей немного, но если уж очень захочется «жить, жить…» – и они найдутся.
Словом, обманул собутыльник писателя. Но это ничего. Мы писателей за другое любим. Да и собутыльников, поставляющих сюжеты, тож.
