— Бедненькая! Мне так тебя жалко. — Мать обняла ее. — Может, тебе нужно обследоваться? А этот… Володя твой… Ну тряпка!
— Но ты же сама сказала, в эту ночь, когда я чуть не погибла, тебе в окно ударила птица. Это была моя душа!
— Детка, у тебя не жар?
Владимир бесцветно отмалчивался. Церковь была ему душна. Зато рыбацкая простота Нового Завета (экземплярчик от западных акул) очаровала.
Нина с той же страстью, с какой искала иностранца, захотела стать монахиней. Выстаивала литургию, утром и вечером твердя “молитвенное правило”, и отказала мужу в постели. Длилась эта женская стабильность не дольше месяца. Влиял подвернувшийся старец-катакомбник Марк, паучок-чернокнижник, клонивший всех к разводам, постригу и сластолюбиво исповедовавший “за всю жизнь”.
Осеняя сухой пятерней с живенькими колючками меж перстов, Марк сипел:
— Вижу князя темного на колеснице. В терниях червленых, в кимвалах бряцающих… Не тако буде, ох, не тако!
Князя тьмы нашел он в министре иностранных дел Громыко.
Володя был тряпкой, скоро намокающей слезливостью жены. Открывал и закрывал Евангелие, тыча медиумическим ногтем. “Кто из вас обличит меня в неправде?” — и над этим бликом по ряби, крепко-крепко, как на завалинке, призадумался.
Вот оно, над гладью морскою завибрировал голос декламатора:
— Кто из вас обличит меня в неправде?
Худяков не носил креста: “один формализм”. Вернулся из командировки, от туркмена, чьи ковровые вирши переводил, истома, сутки бессонницы, Пасхальная ночь, неловкое забытье, а жена изменяет на литургии, и голос, извилистый над волнами:
— Крестик — это колокольчик, по которому пастырь находит свою овцу!
Скатился на пол. Загорелся, кружась. Нашарил на стуле медную крохотку. Обжегся. Нацепил. Брюки, рубашка, фонари, стометровка до храма. На подступах дежурили крепыши комсомольцы:
— Друг, куда? Тебя дурманят!
— Тебя!
Вырвался.
Облобызал старика со срезанным подбородком.
Нина, на мистике заработавшая тик карих глазок, уже отлынивала от церкви и забавлялась реставраторством — дрыгая кисточкой, ухаживала за ликами. В 1975-м умерла от инфаркта ее мать.
Владимир отпустил бородку, начал алтарничать в Печатниках, водил со свечой крестный ход, оглашал Канон в страстнбом чавкающем полумраке, пропадая все глубже и безвозвратнее.
Он, как и прежде, промышлял переводами, но в каждом теперь светило откровение:
Пусть, раздвигая горы тьмы,
Горят нетленным светом —
Баба-отец и сын-Оглы,
И ясный дух при этом!
(“Аксакалы”)
Им было сорок, Нине и Владимиру, когда родился Андрей.
Роды были основательно жестоки, только вера позволила дотерпеть восхождение на Холм Живота, увенчанный кесаревым сечением.
Сквозь наркозное утекающее марево — к распятой склонился кесарь в белеющей мантии. Ослабил гвозди. И показал сине-лиловый, бугристоголовый, мазанный йодом, с гирляндочкой пуповины ком.
Жалкий весом, сероглазый в отца, Андрей бесконечно срыгивал.
Дома на Котельнической, куда привезли из больницы, ждала нянька, толстощекая, в морщинах от углов рта.
— Он пока не ваш. — Сняв со стены, наложила на посапывающего здоровенный образ. — С ним демоны тешатся!
Убиралась, варила обеды, шлепала:
— Плакай, плакай, глотай слезки, они вкусны-солоны!
Первые воспоминания вытягиваются трепетно ленточками, распушенными на нитки. В окне зернистая зимняя белизна. Мама за столиком-хохломой награждает ложками манной каши, сознание насыщается, память умасливается:
— Куконя, знаешь, откуда ты у нас взялся? Тебя слепили из глины. Волосики из травы, глаза из водички.
— А зуб?
— Зубки из ракушек. Ты знаешь, кто это?
Над постелью — застекольный портрет покойной писательницы, подперевшей грузную щеку.
— Божья мать?
— Это твоя баба Лида. Она умерла.
— Как?
— Упала. Ее к земле потянуло. Люди становятся очень старыми и падают.
— А я за батарею схвачу и не упаду.
— Она теперь на кладбище. Пасха будет, мы ее навестим.
— А я ей все расскажу: надо держаться чего-то. И не упадет!
Заглядывает глумливо-поварская, сочащаяся фартуком няня:
— Покормила Володечку!
Вот и он, об ус желто размазана икринка, задумчиво-скрытно напевая:
