Фатима прожила в Неаполе семь лет. Была домработницей, нянечкой, сиделкой.
В первый раз она вернулась домой два года спустя, понадобилось уладить проблемы с документами. Тогда Фатима была моложе, быстро со всем управилась, побыла с мужем, все таким же, с детьми, так сильно изменившимися. Она заставила себя не думать о том, что два года из жизни детей упущены, что они взрослеют без нее. Думать об этом – только без толку теребить сердце. Она знала, что ей предстоит вернуться в Неаполь.
Теперь прошло еще пять лет. За эти годы она ни разу не была дома, не видела никого из родных. Работала без отпусков и почти без выходных. «Зачем мне отпуск, – говорила она. – Люди берут отпуск, чтобы поехать на море. А я живу на море». За все семь лет она искупалась несколько раз.
Сначала Фатиме не понравился Неаполь. Она очень нервно прощалась с домашними, переживавшими из-за ее отъезда. Последние несколько дней перед вылетом они с мужем общались исключительно переругиваясь, она покрикивала на детей, которые, конечно, не огрызались, но чувствовалось, как они напряжены. Прилетев в Неаполь, ничего, кроме усталости, она не чувствовала. Ехала на такси между розовых дворцов и серых церквей, повсюду сновали крикливые подростки на мотороллерах. Запахи цветов, фруктов и морского бриза мешались с вонью разлагающегося мусора, грудами наваленного повсюду. Неаполитанская молодежь хищно заглядывала в окна ее такси, медленно продвигавшегося по все сужающимся улицам. Под окнами когда-то роскошных, а теперь обветшавших домов то и дело попадались лотки с развалами, на которых можно было купить все что угодно. Но больше всего ее напугал язык. В непрекращающемся галдеже за окном Фатима не могла разобрать почти ни слова. Несколько месяцев назад она начала учить итальянский. Неаполитанский диалект, казалось, не имел ничего общего с тем языком, на котором она собиралась заговорить.
Квартира оказалась довольно большой – с просторной кухней и двумя комнатами, в самом центре города, в тупике одной из тех пугающе узких улиц. Ее снимали русскоговорящие мужчины и женщины. Кто-то был из Украины, кто-то из Молдавии, был даже один румын, ему было лет тридцать, выглядел еще совсем мальчиком.
Через несколько дней после того, как она устроилась, наступило 1 сентября 2004 года. Беслан – это совсем недалеко от Владикавказа. Фатима увидела эти кадры в вечерних новостях – школа, люди с оружием, перепуганные лица у всех, включая военных и репортеров. Их девочка только что пошла в четвертый класс, а мальчик – в восьмой.
Первым и последним ее желанием, единственным, чего она хотела, было оставить все и не то что прилететь, а сию секунду оказаться дома с семьей. Муж и дети, которые были всего в нескольких десятках километров от разворачивающейся трагедии, успокаивали ее как могли. Говорили, что с ними все в порядке, что все будет хорошо.
Потом были кадры с уже опустевшей школой. С выбитыми окнами, проломленными стенами, детскими фотографиями. Для тех, кто в эти дни смотрел телевизор, это стало самым страшным, что они до сих пор видели в своей жизни. А как быть с теми, кто видел это не по телевизору?
Ни заверения мужа, ни голоса сына и дочери не могли успокоить Фатиму, восстановить порядок вещей. Каждый вечер после работы ей становилось очень грустно. Спрятав глаза за темными очками, она допоздна ходила по улицам и плакала. Ни об одном из совершенных поступков она еще не жалела настолько явно. Нельзя было уезжать. Сейчас было бы гораздо легче справляться с обрушившимся на всех горем, если бы она знала, что вечером, намаявшись, снова увидит их.
Неаполь, с его райскими закатами, розовыми дворцами, переполненными жизнью улицами, казался непонятным и враждебным. «Наверное, это и есть ад, – подумала Фатима, – понимать, что находишься среди невообразимой красоты и быть неспособной почувствовать ее».
Однажды утром, спустя две или три недели после случившегося, она проходила мимо главного дуомо, спрятавшегося между домами, а потому обычно не бросавшегося в глаза. Но в этот раз собор трудно было не заметить: толпившихся у крыльца людей было столько, что они мешали движению. Впрочем, и движения-то, казалось, не было, как будто вся улица собралась здесь, остановилась, ожидая чего-то. Говорить все старались тихо, но народу было столько, что голоса все равно превращались в единый гул, заполнявший улицу.
