Привлекается публика соответствующая, из тёток пред- и послепенсионного возраста, которым некуда деть свободное время, которые тянут за собой своих чахлых, бледных внуков, часто рождённых с генетическими дефектами.
Из каких-то дремучих, душевно заскорузлых мужиков, на которых смотреть нельзя без слёз (или без мата).
Да ещё невзрачные девицы, отчаявшиеся найти мужа... Грустная картина.
Я не говорю о батюшках — толстых и самодовольных, аж лоснящихся от собственной значимости.
Тьфу! Чего это я о них? Ах да. Рядом приземлились две клуши.
Поскольку народу в кафе немного, я волей-неволей услышал часть их разговора.
— Слава Богу, — сказала одна. — Я так рада за Дарью.
— Да, — ответила другая. — Я ведь... Знаешь, я тоже хотела в монастырь. И сейчас хочу. Да нельзя мне. Мама больная на руках. Ногу сломала, теперь лежит. Да и разум у неё того... ослабел. Дети ещё на ноги не поставлены. А так хочется.
«Конечно! О чём ещё могут говорить церковные клуши! Только о том, как стать ещё ограниченнее и темнее!»
— Да... хочется одиночества, — продолжала первая. — Хочется — ближе к Богу быть. А то всё в суете да в суете. Ни подумать, ни помолиться.
— И рад бы в рай, да грехи не пускают. Монашество тоже по милости, по благодати Божией человеку даётся.
— Ну, Дарья-то наша достойна.
— Была бы недостойна, Господь не призвал бы к монашеству.
— Будет теперь за нас молиться.
— А представляешь — древние пустынники... Вот у них была молитва!
— Представить невозможно. Разве мы можем понять, что чувствует человек, когда по его молитве слепые прозревают и больные выздоравливают?
— И мертвые оживают, — тихо добавила вторая. — И — ничего для себя. Воистину нищие духом...
Она прихлёбывала кофе и заедала его пирожным «тирамису». Орудовала маленькой ложечкой, осторожно поднося лакомство ко рту. По лицу было видно, как ей это нравится.
А туда же — о нищете и монашестве.
Глава 5
Лицемеры! Лицемерки!
Какие монахи, какие пустынники! Темнота, глупость, нищета, суеверие, внушение! Если б они кого-то и впрямь исцеляли, у нас бы больных не было! Мы бы больницы переквалифицировали в монастыри! Мы бы государственных денег на здравоохранение не тратили!
Я даже разозлился. Раздавил окурок в пепельнице. Эти клуши попортили мне кайф моего законного обеденного перерыва!
Я чуть не заговорил с ними. Хотел высказать всё, что накипело. Но остановился. Не докажешь им ничего.
Эта Церковь — целая индустрия одурманивания народа. А клуши... кто они? Даже не винтики. Так — смазка шестерёнок. Разве они знают о том, что говорят? Монашество? Одиночество? Что они знают об одиночестве?! Что они знают об одиночестве в толпе себе подобных? Что они знают о том, как жить на свете без единой родной души!
Монахи-пустынники! Сказки для бедных! Кто их видел, этих монахов? Кто с ними общался? В каких дворцах они жили по вечерам, с утра прикидываясь «нищими духом»? Знаем, проходили! Индустрия нищенства и сейчас процветает. Да эти нищие — богачи, бароны!
Кто докажет, что тогда было иначе, нежели сейчас? Откуда же столько анекдотов про монахов и монахинь? Но нет анекдотов про тех, кто одинок в толпе. Про них — не анекдоты. Про них — некрологи... Это — честнее, по крайней мере.
Я уже переходил дорогу на пути к офису.
Джип пытался пересечь улицу на жёлтый. Я не пошёл бы на жёлтый, если бы меня не взвинтили две церковные клуши.
«Они даже не узнают...» — такой была последняя мысль, когда я почувствовал удар, боль и ещё удар — страшный, дикий. Как я потом узнал, это было моё соприкосновение с асфальтом и бордюром, после того как я пролетел метров восемь.
«Они даже не узнают, что виноваты...» — подумал я и потерял сознание.
Глава 6
Я очнулся от холода.
На голых камнях. Ночью. На улице.
То есть даже и не на улице, как таковой. А просто на камнях, на диких камнях. Надо мной, безоблачное, глубокое и великое, простиралось небо. Сияли непонятные в своей чистоте звёзды.
«Вот что значит купол небес», — подумал я.
И правда, звёздное небо словно бы изгибалось сияющим куполом, и я лежал под самой его вершиной.
«Господи! Какая красота!» — такова была вторая моя мысль.
