Нет, это усилитель. И он дымится.
— А, черт! — говорит гитарист. — Эй, Майк, у тебя есть огнетушитель?
Мы будем дружить до самой смерти.
Все не так. Нельзя постепенно отойти от друга. Сиамские близнецы не отходят друг от друга. Один из близнецов не может просто встать с дивана в субботу утром, сказать: «Пока, еще увидимся» — и выйти из двери. Нельзя отойти. Нужно… скальпелем.
Я высвобождаюсь из рук Джоны и иду назад, к нашему отсеку.
Джона идет за мной.
— Я устала, — говорю я.
Мне страшно.
Я сглатываю. Пытаюсь заговорить снова:
— Я… устала, и это…
Мне страшно, что я стану, как моя мать.
— Это все из-за того…
Я не хочу совершать те же ошибки, что и мои родители. Я не хочу растрачивать жизнь на ссоры из-за блинов и…
И не хочу боли. Ни для тебя, ни для себя.
Он хмурится.
— Хочешь закончить?
Я моргаю. Вот он, момент истины.
Слишком, слишком скоро.
Страх на вкус такой же, как ржавые поручни на карусели.
— Если хочешь поехать домой прямо сейчас, то пошли.
Домой. Хочу ли я домой? К Индии. К Джине. К Дилену.
Я-то думала, что он протянул мне скальпель.
— Я… конечно, — мямлю я. — Да.
Нет.
Нет, это совсем не то, чего я хочу. Почему он не может меня понять? Как же так: он понимает, что мне хочется фисташек, но не может понять, что я хочу сказать…
И тут до меня доходит.
Потому, что он не хочет этого понимать!
Я как будто надела на себя утяжелители, которыми Индия пользуется на утренней зарядке. Кисти моих рук, лежащие на столе, и лодыжки отяжелели и вздулись. Ремни от утяжелителей, сдавливающие грудную клетку, наверное, заставляют так же учащенно биться ее сердце. На меня они действуют именно так.
— Да нет, ничего, — говорю я. — Я просто подумала… что выпила бы чашечку кофе.
Он уже надел пальто и смотрит на меня.
— Ну и хорошо, — говорит он. И ничего больше.
Я затаиваю дыхание.
— Увидимся завтра, — говорит он.
И эти слова звучат небрежно, как те, которые он, должно быть, сказал, вылезая из зеленого «вольво».
Я почти не чувствую холода, когда дверь за ним захлопывается.
Думаю, что я верю в Бога. Мне просто не хочется с ним встречаться.
Джона не бросил меня на карусели. Даже после того, как меня стало рвать на него. Томатным супом и морковью. У мамы тогда был период увлечения бета-каротином… Джона просто все смотрел на свою фланелевую рубашку, до тех пор, пока я не разревелась.
— Да ладно, это того не стоит, — сказал он. Он остановил карусель, а потом снял рубашку и зарыл ее в песок. — Сегодня у меня в первый раз закружилась голова, — добавил он, дрожа, потому что футболка уже не защищала его от студеного сентябрьского ветра.
Я сидела на краю карусели, чувствуя себя полным ничтожеством.
— Прости, — сказала я. — Я не хотела.
— Тебя просто вырвало, — ответил он. — Людей тошнит не потому, что они этого хотят. С собаками по-другому. Мне кажется, моей собаке это очень нравится.
Я снова шмыгнула носом.
— У тебя есть собака? — Я так хотела собаку. Любую. Просто собаку. Хоть таксу. Только не пуделя. Пудели же не совсем собаки…
— Да. Хочешь на нее посмотреть? Ну, после школы.
Я кивнула головой.
— А как же твоя рубашка?
Он улыбнулся, показав отсутствие некоторых зубов.
— Издеваешься?
— Тогда забудем о ней.
— Твой друг ушел?
Я вздрагиваю. Поднимаю глаза и вижу Майка, сидящего наискосок от меня.
— Да.
— Прости за пожар.
— За что?
Он хмурит брови.
— За пожар. Не видела? На сцене.
— Ах, это. Пустяки, без проблем.
Его пальцы барабанят по столу.
— С тобой все в порядке?
Я киваю.
— В полном.
Снова барабанная дробь пальцами.
— Может… может быть, если бы ты захотела… Я хочу сказать… — Он набирает в легкие побольше воздуха: — Не хотела бы ты пойти куда-нибудь посидеть и выпить кофе? — Он опускает глаза на почти допитую чашку на столе и краснеет. Что-то бормочет. Что-то вроде «глупо», но я не уверена.
Я смотрю на него. По-настоящему. Сквозь его волосы и неряшливую внешность. И вижу белый стол в операционной. Огни ламп. Сестер в масках. Сверкающие ряды хирургических инструментов, приготовленных для операции. Все яркое, белое, острое…
— Конечно, — говорю я. — С удовольствием.
