«Когда Хрущев подошел к моей последней работе, к автопортрету, — вспоминал Борис Иосифович Жутовский, — он уже куражился:
— Посмотри лучше, какой автопортрет Лактионов нарисовал. Если взять картон, вырезать в нем дырку и приложить к портрету Лактионова, что видно? Видать лицо. А эту же дырку приложить к твоему портрету, что будет? Женщины должны меня простить — жопа.
И вся его свита мило улыбнулась».
Элий Белютин пытался кое-что втолковать Хрущеву:
— Эти художники, работы которых вы видите, много ездят по стране, любят ее и стремятся ее передать не только по зрительным впечатлениям, но и сердцем. Поэтому их картины передают не копию природы, а ее преображенный их чувствами и отношением образ. Вот взять, например, эту картину «Спасские ворота». Их легко узнать. А цветовое решение усиливает к тому же ощущение величия и мощи.
«Я говорил обычными словами, которыми принято объяснять живопись, — рассказывал потом Белютин. — Хрущев слушал молча, наклонив голову. Он, похоже, успокаивался. Никто нас не прерывал, и чувствовалось, пройдет еще пять — десять минут, и вся история кончится. Но посредине моего объяснения сухая шея склонилась к Хрущеву, и тот, посмотрев на мое спокойное лицо, неожиданно взорвался:
— Да что вы говорите, какой это Кремль? Это издевательство! Где тут зубцы на стенах — почему их не видно?
И тут же ему стало не по себе, и он добавил вежливо:
— Очень общо и непонятно. Вот что, Белютин, я вам говорю как председатель Совета министров: все это не нужно советскому народу. Понимаете, это я вам говорю!»
Через пару недель, 17 декабря, в доме приемов на Ленинских горах устроили встречу руководителей страны с деятелями литературы и искусства. Разгромный доклад прочитал секретарь ЦК по идеологии Леонид Ильичев.
Никиту Сергеевича несло, туалетная тематика захватила его воображение. Скульптору Эрнсту Неизвестному (который со временем поставит памятник на могиле Хрущева) первый секретарь ЦК сказал:
— Ваше искусство похоже вот на что: вот если бы человек забрался в уборную, залез бы внутрь стульчака и оттуда, из стульчака, взирал бы на то, что над ним, ежели на стульчак кто-то сядет… Вот что такое ваше искусство. И вот ваша позиция, товарищ Неизвестный, вы в стульчаке сидите.
Так же по-хамски Хрущев говорил о других талантливых писателях и художниках. Далеко не всем руководителям страны нравился такой стиль разговора. Кирилл Трофимович Мазуров, в ту пору первый секретарь ЦК компартии Белоруссии, рассказывал через много лет:
— Я присутствовал, когда он всех этих мальчишек — Рождественского, Вознесенского, Евтушенко — всенародно обзывал всякими грубыми словами. Как можно: оскорбляя этих, по сути, детей, он показывает всех нас, руководителей, какими-то держимордами, пещерными людьми, которые не только не разбираются в литературе, но и говорят о ней нецивилизованными словами. Стало ясно всем, что Хрущев зарвался.
В марте 1963 года в Свердловский зал Кремля вновь собрали деятелей литературы и искусства. Хрущев вновь вспомнил о Неизвестном:
— Прошлый раз мы видели тошнотворную стряпню Эрнста Неизвестного и возмущались тем, что этот человек, не лишенный, очевидно, задатков, окончивший советское высшее учебное заведение, платит народу такой черной неблагодарностью. Хорошо, что таких художников у нас немного, но, к сожалению, он все-таки не одинок среди работников искусства. Вы видели и некоторые другие изделия художников-абстракционистов. Мы осуждали и будем осуждать подобные уродства открыто, со всей непримиримостью…
Победу торжествовал Владимир Александрович Серов, лауреат двух Сталинских премий, автор картины «Ходоки у В. И. Ленина», поборник социалистического реализма и пламенный борец с современной и талантливой живописью. Ему поручили возглавить Академию художеств.
Заместитель иностранных дел Владимир Семенович Семенов, коллекционер, разбиравшийся в изобразительном искусстве, называл Серова «крайне серым и дурацким Аракчеевым». Семенов пытался объяснить секретарю ЦК Андрею Павловичу Кириленко, что представляет собой глава Академии художеств. Кириленко махнул рукой:
