— Признавая правильной критику в его адрес, товарищ Хрущев просил разрешить ему не выступать на пленуме.
Единодушно освободили Хрущева от его высоких должностей. Кто-то предложил вывести его и из состава ЦК. Но это требовало тайного голосования, а рисковать не хотели: организаторов устроило бы только единодушное голосование, а его могло и не быть. Никита Сергеевич остался до очередного съезда партии членом ЦК и уехал домой. Ни один из членов Центрального комитета не попросил слова. Никто не задал ни единого вопроса.
Твардовский записал в дневнике:
«Ни тогда, ни теперь никто ничего не спрашивал у народа, даже у партии. Все решается группой в десяток человек, а затем выносится в круглый зал, происходит привычно-автоматическое голосование («прения будем открывать?» — было спрошено и для проформы).
То, что устранение его проведено его же методом, «внутренним оформлением», без обсуждения, без объяснения народу истинных причин, под стыдливым и натянутым «собственным желанием», — это не сулит ничего доброго…
Та же сила, что подняла его на вершину власти, та самая, с помощью которой он устранил даже такое на своем пути препятствие, как Молотов и другие, — она же теперь и стряхнула его с ветки истории — обкомы.
Помню, как на одном из первых его пленумов (по развенчанию Берии) плакал на трибуне один довольно слащавый украинский секретарь обкома: сколько он страху натерпелся в ожидании ареста. Плакал натуральными слезами. Вообще получилось, что «культ личности» — это прежде всего и главным образом тяжелые переживания секретарей обкомов и равных им или вышестоящих в ожидании ночного визита бериевских молодцев.
С первых своих шагов Никита Сергеевич дал гарантии, что больше этого не будет, секретари могут спать спокойно. И тогда в пятьдесят седьмом он позвал их в момент борьбы с «антипартийной группировкой», они явились и отплатили ему верной службой.
Но когда, увлеченный «зудом реорганизации», он дошел до амебного разделения обкомов и лишил их власти («два, значит, ни одного»), лишил честолюбивых мечтаний о месте «первого», они хотя и проголосовали автоматически за это решение, но уже простить этого ему не могли — всё бы другое простили: кукурузу и прочее, а этого нет.
И вот их призвали, чтобы проголосовать против него, и они это сделали со сластью, вложив в автоматику традиционного голосования всю искренность своего волеизъявления — с репликами, аплодисментами, чуть ли не улюлюканьем против него, сидевшего молча на крайнем месте за столом президиума. Боже мой, сколько запоздалого раскаяния, горечи, гнева и возмущения было в его груди на этом последнем для него пленуме в круглом зале!»
Александр Николаевич Шелепин вспоминал позднее, что после пленума, на котором Хрущева отправили на пенсию, члены президиума ЦК собрались с ним попрощаться. Никита Сергеевич подходил к каждому, пожимал руку. Шелепину сказал:
— Поверьте, что с вами они поступят еще хуже, чем со мной…
Шелепин тогда, наверное, только усмехнулся. Но опытный Никита Сергеевич не ошибся. Слова оказались пророческими…
Сам он не мог оправиться от удара. Бывший помощник Хрущева Лебедев рассказывал Твардовскому: «Первое время Никита Сергеевич очень переживал, просто плакал горючими слезами, постепенно только утих и, может быть, смирился. Все это было полнейшей неожиданностью». По словам Рады Никитичны, Хрущев ожидал худшего. На даче метался по дорожкам, предполагал, что его могут арестовать или сослать.
Он томился в одиночестве. Не многие рисковали приезжать к нему. Известный фотограф Петр Михайлович Кримерман вспоминал (см.: Московский комсомолец. 2004. 12 апреля), как в 1966 году он навестил Хрущева в Петрово-Дальнем. Ему пришлось преодолеть два пропускных пункта.
Кримерман показал Никите Сергеевичу фотографии, которые делал Юрий Алексеевич Гагарин. Хрущев заинтересованно спросил:
— Петр, а нельзя ли Гагарина пригласить ко мне? Очень хочу с ним увидеться.
Кримерман передал приглашение Гагарину. Тот обрадовался. Потом задумался:
— Ты пока ничего не говори Никите Сергеевичу.
И словно не было разговора. Через какое-то время Кримерман напомнил Гагарину о приглашении. Тот потупился:
