Там, где в письмах обычно стоит заключительная фраза «С искренним уважением, такой-то» или «С наилучшими пожеланиями, такой-то», мальчик написал английскими буквами: «Хайим Арухим» — «Долгой жизни».
Но не над этой лаконичной и скупой на слова запиской Ларри расплакался так, как не плакал никогда еще после заключения договора с kaddish.com, — нет, расплакался он над фотографией.
На снимке Хеми сидел один в скромном доме учения, корпел над блатом Гемары[24]. Пара длинных столов, арочное окно и кусок облупленного сводчатого потолка, который был, казалось, не шире чайной чашки. И хотя потолочные светильники в кадр не попали, студента и его книгу озарял круг света.
Ларри помнит, как его восхитило, что Хеми с головой погружен в учебу, и — вот главное — помнит, что подумал об этом теми же словами, которые сейчас всплывают в его памяти: «Смотри, как сосредоточен этот мальчик! — вот что он подумал. — Смотри, как этот юноша, сидя один в бейт мидраше, силится усвоить какую-то мысль из Талмуда».
Тогда Ларри заплакал, умилившись этому образу прилежной учебы, а следом пришли слезы по отцу, год назад покинувшему земной мир.
Когда плач усилился, Ларри понял, что рыдает уже по другим причинам. Теперь он проливал слезы не по отцу, которого потерял. Нет, этими потоками слез он оплакивал свое прежнее, утраченное «я».
По крайней мере, к такому выводу он приходил в последующие недели и месяцы, в последующие годы и — неужели столько времени прошло? — последующие два десятка лет. Такой версии событий он неуклонно придерживался с тех пор, как снова стал жить под своим ивритским именем — вернулся к имени Шауль, а затем предпочел уменьшительное Шули (как сам полагал, в честь Хеми). Эту-то историю «заблудшей души» Ларри вначале рассказал себе, а потом уже повторял историю своего возрождения бесчисленным слушателям.
«Знаете ли вы, что такое подсознание? — спрашивал, бывало, Шули у своих учеников-семиклассников. — Понимаете, как работают сложные внутренние механизмы сознания?»
Те же вопросы он задает, когда его приглашают сказать что-то вдохновляющее на кумзице[25], или на Шабатоне[26], или на любом другом сборище верующих, и особенно вдумчиво — когда обращается к тем, кто, возможно, захочет уверовать.
Выступает с этой историей чуть ли не каждую неделю у себя за столом в пятничный вечер, на шабатних ужинах, где среди гостей всегда есть один-два, приглашенные в целях кирува[27]. Эти секулярные евреи, у которых затеплился интерес к своей утраченной традиции, охотно отзываются на обращенные к ним слова и на те вдохновенные эпизоды личной мифологии, какими их может вдохновить заново рожденный человек — рав Шули.
— Сами посудите, не удивительно ли, — говорит он, — когда я увидел фотографию этого студента, этого Хеми, склоненного над столом, старающегося постичь какую-то проблему из Талмуда, я не подумал попросту: «О, посмотри-ка на этого юношу в классе». Я не подумал попросту: «Вот мальчик сидит и думает» Чего бы, казалось, проще?
Так говорит Шули и не дожидается ответа.
— Не «стремится к знаниям» или «старается раскусить». Нет, не «увлечен», и не «размышляет», и не «вникает» — не эти слова пришли мне на ум, на мой помраченный ум. Изо всех возможных вариантов, которые предлагает наш богатый язык, я подумал одно: «Вот он сидит и усваивает». — Шули встает и вскидывает руку вверх так энергично, что пламя шабатних свечей колеблется. — Разве есть слово, которое подошло бы тут лучше? — вопрошает Шули. И пятится от стола на шаг, словно под натиском своей же истории. — Вот он я, сижу один на диване в гойише Клинтон-Хилле, думаю: «Там вдали, в Иерусалиме, сидит Хеми и усваивает Талмуд, усваивает знания именно так, как задумал А-шем, А-Кадош Барух У[28], — а я, что я-то здесь делаю, в своей пустопорожней жизни? Я-то что усваиваю? Или ничего своего у меня не осталось и эта чужая жизнь присвоила меня?»
Созерцая это фото, Шули распахнул свое сознание перед определенными возможностями, не беспокоясь о том, сколь стеснительно будет осуществление этих возможностей на практике.
Тогда, в самом начале его метаморфозы, ключевую роль сыграла его сестра. Не принуждая брата ничего признавать вслух, поддерживала его затею — большего он и желать не мог.
