— Выкини медведя? В нем полтора пуда лишнего весу! — заорал Авиахим.
— Ну, тогда сам садись за рули, — упрямо повторил пилот и повернул к старту.
Медвежонок, почуяв, что дело неладно, упорно лез в окно.
— Ну, местечки, местечки…
Были ветра северных румбов. Пилот уловил порыв посильнее, бросил самолет навстречу. Самолет оторвался дальше намеченной грани. Впереди, как смерть, мчались пятисаженные вершины. Зверем выл мотор. Высотный газ. На крутой волне вверх взмыл светлый, могуче выровнял крутые крылья. Внизу стремительный хаос. Узлов заметил улыбку. Это было так ново: не на земле, а в воздухе он впервые ощутил безопасность.
Едкий густой дым пошел от мотора. Смолистый таежный пожар. Бронев глотал дым, сжался, как хищник перед прыжком. Горело масло. Если огонь перейдет в карбюратор… Дым вдруг исчез. Бронев отдал рули, написал. — «От высотного газа лопнул один из поршней. Масло выгорело и потухло. Теперь долетим».
— Ну местечки, местечки…
Впереди за хвойным океаном — зеркальная полоса реки. В излучине, у яра, кочка города. Там — пристань.
Медвежонок был изумителен! Он замолк, лишь только аэроплан вомчался в синь. Оглушил ли его сверхъестественный вопль мотора или напомнил голос водопада? Медвежонок лизал кожаную ручку кресла и урчал про себя, точно у вымя большой медведицы.
Пилот закружился — «для агитации» — над городом. Поворот руля и Сиворжова нет. Бронев смеялся. Еще круг, снижаясь. Над городом звенело небо. Муравьиные человечки сыпались из дырявых нор. Семьи вваливались в телеги. Все — в поле, к магическому белому кругу. Накручивал педальки неподвижный велосипедист. Девонька потеряла сандалию, схватила, бежит: одна нога обута, другая босая, сандалия в руке. Всполошился базар. Воз картошки, воз муки, воз капусты. Вскачь! Как цеппелины, двинулись стога сена…
— Садись! Садись! — орал Бочаров. — Весь аэродром займут! Скорее!
Бронев подвинул левую ногу и вот — муравьиный поток отстал. Аэродром был ровен и обширен. Бронев зарулил навстречу красным знаменам и крикам. Бочаров отвязал медвежонка, открыл дверь. Медвежонок выскочил первый, затукал коготками по дюралюминиевым перьям.
— Ура-а-а! — закипел Сиворжов.
Товарищ Сомов, председатель окрисполкома, в парадном пиджаке поверх косоворотки, взобрался на крыло, обеими руками тряс руку Бочарова.
— Благодарю…благодарю…настоящее спасибо! Наконец-то… наконец-то… в наш медвежий угол… медвежий угол…
— Медведь прилетел! — докончил Бронев.
Вокруг широких, как ковер-самолет, крыльев, — забор голых ног, цветных юбок, кофт, рубах, лошадиных морд. Крики, подзатыльники, кутерьма. Мечется комендант аэродрома, расстегнул френч, в руке синий, с красными краями, авиационный флаг на изломанном о чью-то голову древке. Вея мандатом, протиснулся руководитель курсов по переподготовке учителей: «Позвольте, с общеобразовательной точки зрения, посмотреть в аэроплан!». Руководитель был худ и редковолос, он имел в виду пассажирскую кабинку. Нестягин стал объяснять, что там «нет ничего интересного», но увидел струю жадных девичьих лиц, позволил. У аэроплана выстроился хвост, равный всей эпохе продовольственных карточек. За учителями полезли школьники, за школьниками — братья, сестры, отцы, матери, дедушки и бабушки. Лазили, пока не отломили алюминиевой подножки. Заглядывали молча, торопясь, как раньше в плащаницу. В кабинке валялись пустые бутылки, кульки, полушубки, листовки, всякая дрянь — точно вскрытые мощи.
Бронев заявил, что круговые полеты придется отложить: надо переменить поршень. Сомов размахался, сказал, что «все равно», что никаких занятий в городе нет, что сегодня весь день праздник.
— Товарищи сиворжовцы! — зычно возгласил Исполком. — Нынче, с двух дня, назначаются платные и бесплатные полеты. Цена билета: для членов Авиахима 2 рубля, для частных граждан — 5… Товарищам летчикам — ура!
— Ура-а-а!
Экипаж юнкерса был внесен в тарантасы, для отправки на приготовленный со вчерашнего дня пир. Нестягин остался, сумрачно попросив прислать еды. Ему надо было вылечить мотор, выручивший самолет из таежного плена, ценой увечья.
— Брось! — потянул Нестягина комендант, — розовый, как именинник. — Дело не медведь, в лес не убежит.
