Таксист привез ее прямо к железным воротам военного городка.
– Тут они и летают, – сказал он, выключая счетчик. – Попросите на КПП солдата, он вам вызовет, кого надо.
За металлическим кружевом ворот прямой линией уходила вдаль серая полоса асфальта, упиралась в двухэтажный домик с башней, увенчанной стеклянным скворечником, и под прямым углом разбегалась вправо и влево.
«Здесь он работает, живет». Легкое дуновение ветра донесло запахи сохнущих трав и сгоревшего керосина. У горизонта, возле поблескивающего в лучах полуденного солнца самолета, беззвучно копошились люди. «Здесь он летает».
Когда? Куда? Что чувствует? О чем думает? Где бывает между полетами? Кто рядом с ним? Где дом его?
Вопросы обрушивались на нее, как горный камнепад. Ведь она ничего не знала о человеке, ради которого примчалась сюда потеряв голову. Даже не могла представить, какой он за этими ажурными воротами, среди друзей, в своем самолете.
– К кому вы? – спросил невысокий солдат, пытливо заглянув ей в глаза. У него было интеллигентное лицо, едва заметный пушок пробивался над верхней губой.
«К брату», – готова была сорваться очередная ложь, но взгляд солдата располагал к откровенности, и она, сложив сперва всю фразу в уме, сказала:
– Здесь служит мой школьный друг капитан Ефимов. Мне очень нужно его повидать.
– Он случайно не в первой эскадрилье, не знаете?
– Не знаю, – созналась Нина.
– Подождите минутку, – дежурный скрылся за дверью. Затем он вышел на крыльцо и огорченно развел руками:
– Вы опоздали на несколько минут. Ефимов улетел в командировку.
– Он жив, здоров? У него ничего не случилось?
Солдат улыбнулся.
– Летает – значит, все в норме.
– Не знаете, это надолго?
– Не знаю, – сказал солдат смущенно. Было видно: знает, но сказать не может. – Думаю, что значительно больше, чем на месяц, – добавил он, видимо пожалев Нину.
Еще вчера, растерянная от подступивших сомнений, она бы обрадовалась такому повороту событий: значительно больше месяца – вполне достаточно, чтобы спокойно обдумать случившееся. Сегодня сомнений не было. Нина ясно понимала, что она в ловушке, из которой уже не выбраться, ибо ловушка желанная. Думать о нем, ждать, надеяться, мчаться сломя голову на свидание, плакать и смеяться в его объятиях, говорить глупости, позабыв обо всем на свете, – всего этого она хотела сама. Без этого уже не могла, да и не желала представлять свою жизнь.
В поезде Нина сняла босоножки и, подобрав под себя ноги, сразу заснула. Подушкой служила согнутая в локте рука, изголовьем – прогретый солнцем столик. В купе тихо разговаривали две старушки, и Нина видела сон с их участием. Будто совсем она не в поезде, а у старой кузницы в Озерном, и приехал будто в поселок новый кузнец, и привез из города пневматический молот, который будет ковать все что угодно, и бабкам очень хочется знать, какой этот молот, которому не нужен сильный кузнец, и для чего тогда он вообще нужен, если спокон веков в любой кузнице кузнец был главной фигурой, что без кузнеца этот молот может такого намолоть, не приведи господь…
«Не намолоть, – хотела поправить Нина старушек, – намолотить». Но поняла, что молотит молотилка, а молот бьет, и решила вообще не встревать в разговор старушек. Неторопливая однотонность их беседы успокаивала, восстанавливала утерянные силы.
В Ленинграде, прежде чем вернуться домой, Нина забежала на почту к тому полукруглому окошку. У нее не было с собой паспорта, но курносая блондинка с густо подмазанными ресницами узнала Нину. Даже не спрашивая фамилии, быстренько пробежалась пальцами по конвертам и подала Нине письмо.
– Еще вчера пришло, – сказала она с упреком, будто знала, что, если бы Нина вчера получила его, ей бы не пришлось так волноваться и ехать бог знает куда.
Да, действительно, Федор писал, что обстоятельства повернулись неожиданной стороной, что в день намеченной встречи он будет уже за тысячу километров от Ленинграда, что, хоть он ее и не увидит, она будет с ним всегда и везде: в его снах, в кабине самолета, в столовой и даже на почте, когда он будет писать ей свои ежедневные письма…
