Круг он делал по солнцу, оставив за спиной две самых славных казацких земли: Стародуб и Чернигов. Побывал со своей конной свитой и в Конотопе, и в Путивле, и в Гадяче, и в Миргороде, где покоился прах предшественника Даниила Апостола, и в Полтаве, и в Кременчуге, и на достославной реке Тясмине, с Черкасами, Чигирином и Субботовым – родовым гнездом Богдана Хмельницкого, где он и нашел свою последнюю крепость. Где в карете, где в челнах – вверх по Днепру. Канев, Трактомиров, Переяславль, Борис-поль, а там и Киев. Следовало преклонить колени под благословение митрополита Арсения Щербицкого.
В Киеве же и посланцы сербские нагнали. В десяток коней, галопом на Соборную площадь. Он как раз с митрополитом да его многочисленным притчем беседовал – чуть копытами не стоптали. Сопровождавшие гвардейцы из гетманской сотни вовсе не шутя сабли выхватили, тем более что незнакомые всадники тоже были вооружены. Монахи, знавшие все и вся, под встречные сабли ринулись, с попреками:
– А-а, так-то, православные, своего благодетеля встречаете?..
Сербские гусары, в венгерских кунтушах, ни бельмеса не понимали местного языка. Еле сыскали в монастыре знающего человека, чтоб по-христиански объяснил их быструю, неласковую речь. Оказалось, по звуку только – не по смыслу. А когда новоявленные гусары спрыгнули с коней, встали на колени и сабли положили к ногам гетмана, стало ясно, чего хотят. Службы! Всякая служба, кроме чести, и жалованье ведь дает. Видно было, что изголодались гусары-переселенцы. Но он не мог их взять на службу без соизволения Государыни. Чужие люди, с чужого государства прискакавшие. С помощью толмача-монаха гетман растолковал: вот вернется ваш полковник Хорват – наверняка указ Государыни привезет. Потерпите, православные. В ответ сербы, с помощью все того же толмача, высказали свое положение: одеты вот так, да при оружии, всего несколько десятков человек, а остальные – кто бос, кто гол, кто при одном кинжале и без лошади. Нескольких жинок в полон уже татарский на арканах утащили – как жить дальше, пан гетман, как воевать?!
Будто он сам знал! Велел хорош сугостить и вытряс из дорожной сумы что было. Но разве накормишь этим многие сотни переселенцев?..
От Киева поднимался вверх по Днепру не в самом лучшем настроении. Гетман – тот же Государев служка, чем он может кормить такую огромную страну, как Украина, да еще с беженцами? А из Петербурга ни слуху ни духу; даже жалованье реестровым казакам задерживают. На западной окраине война со шведами, с Фридрихом и прочие неурядицы. Это можно объяснить гетману, а как объяснишь сербским женщинам и детишкам? Они начали обсыпать берега Днепра с детишками, на цыганский манер повязанными в шали, христа ради насущного…
Думал в Чернигове душой отдохнуть, тем более что и мать с сопроводителем, Григорием Тепловым, в Козельце попутно прихватил.
Тоже прогуляться захотелось? Учитель и ментор[7] непреходящий сделан был правителем гетманской канцелярии, хотя по старинному праву место это было за казацкой старшиной. Но кто лучше Григория сочинит самые важные бумаги и разрешит кляузы? Еще при отъезде из Петербурга Разумовский выхлопотал для своего любимца чин коллежского советника, поскольку в профессора адъюнкту было не пробиться – никакой наукой, собственно, ведь не занимался. Теперь канцелярия Академии оставалась на заместителе, а он здесь полную канцелярию сотворил. Вот чего не любил – так уж не любил Кирилл Разумовский. Бумаги! Душу вытрясут и по степи развеют. Даже в карету с бумагами было сунулся, но гетман замахал руками:
– Оставь, оставь! С матерью-то надо поразмовлять?
Не в Петербурге, где он строго за собой следил, – здесь местное словцо частенько проскальзывало. Даже на похвальбу гетману: «Ридно дитятко наше!» Дитятко было в Измайловском мундире, хотя по выходе из кареты засовывались за алый кушак с одной стороны булава, а с другой бунчук, для пущей важности. Сейчас не потребовалось: въехали в усадьбу матери, выстроенную с тароватой руки старшего брата, за семейным столом, с сестрами и уже осаждавшими их зятьями повечеряли, как следовало, а дальше на Чернигов. Старший из зятьев, Евфим Дараган, несколько верст верхом провожал – как же, такая честь! Как-то само собой определилось: быть ему бунчуковым товарищем, значит, при гетманском бунчуке. Но отослал его в Глухов:
