1 Будит тихая славная поступь волны
2 поступь
1 Тишину и певучие сны
2 летучие
1 И ее говорливая радость шумит
2 сладость
1 Она говорит и бежит
2 —
1 —
2 Она говорит и бежит
1 вздыхающий
2 Послушай ее лепечущий день
1 могучую
2 Узорную и летучую тень
1 —
2 Мы тихо поднимем взоры свои
1 Как крылья и лепестки
2 —
1 —
2 Как живые лучи
1 Почти мотыльки
2 мотыльки
1 и бархатной мглы
2 Причудливой тайны
1 радугой мглы
2 Мы будем носиться
1 Свободный и свежий
2 он тешит и нежит
1 ближе, живее
2 Все реже, слабее
1 к устам
2 Он тихий, он льется, он жмется
1 Он с сердцем сольется
2 и бисером струй
1 Дрожащих лучей
2 блестящих огней
1 Звенящих огней
2 золотистых лучей
1 Простой поцелуй
2 и живой
1 Мы выйдем из листиков
2 из мхов
1 Как певучий
2 фагота шмель
1 И легкая трель
2 говорит как свирель
1 —
2 И к сердцу приходит она.
1 И ей говорит в ручье волна
2 —
1 —
2 О как чиста и жива,
1 —
2 Как каждый камень слышит ее
1 И волненье мое
2 и мое
1 Мы будем как легкие листики
2 пен
1 Плясать и шуметь
2 у алмазных стен
1 взлетать
2 И в легкую радугу капель
1 —
2 И как день золотой сиять.
1 Узорная ходит взлетая тень
2 убегая
1 Горит просторная лень
2 узорная
1 И день говорит и листик
2 горит
1 И в ветре раскинувшись
2 он горит
1 бежит
2 И ветер приходит к нему волной
1 Замирает
2 Отвечает сумрак лесной
1 И он говорит
2 Он легкие песни поет весне
1 Тебе
2 и тебе
1 Тебе и мне
2 Тебе и мне
Проза его — «Восстание мизантропов», «Спецификация идитола», «Нашедший сокровище» («написано давно, в 1930 я присочинил конец про мировую революцию и напечатал под псевдонимом еще из „Центрифуги“: А. Юрлов») — в молодости не нравилась мне неврастеничностью, потом стала нравиться. Мне кажется, есть что-то общее в прозе соседствовавших в «Центрифуге» поэтов: у Боброва, в забытом «Санатории» Асеева, в ждущих издания «Геркулесовых столпах» Аксенова, в ставшей классикой ранней прозе Пастернака. Но что именно — не изучив, не скажу.
Одна его книга в прозе, долго анонсированная в «Центрифуге», так и не вышла, остались корректурные листы: «К. Бубера. Критика житейской философии». Книга издевательская, со включением стихов К. Буберы (с рассеченными рифмами) и с жизнеописанием автора. (Последними словами умирающего Бу-беры были: «Не мстите убийце — это придаст односторонний характер будущему». Мне они запомнились). Таким образом, и тут в начале был Гофман.
Из переводов чаще всего вспоминались Шарль ван-Лерберг, которого он любил в молодости («Дождик, братец золотой…») и Гарсиа Лорка. Если бы было место, я бы выписал его «Романс с лагунами» о всаднике Дон Педро, он очень хорош. Но больше всего он гордился стихотворным переложением Сы Кун-ту, «Поэма о поэте», двенадцатистишия с заглавиями: «Могучий хаос», «Пресная пустота», «Погруженная сосредоточенность», «И омыто, и выплавлено», «Горестное рвется» и т. д. «Пришел однажды Аксенов, говорит: „Бобров, я принес вам китайского Хлебникова!“ — и кладет на стол тысячестраничный том, диссертацию В.М. Алексеева». Там был подстрочный перевод с комментариями буквально к каждому слову. В 1932 г. Бобров сделал из этого поэтический перевод, сжатый, темный и выразительный. «Пошел в „Интернациональную литературу“, там работал Эми Сяо, помните, такой полпред революционной китайской литературы, стихи про Ленина и прочее. Показываю ему, и вот это дважды закрытое майоликовое лицо (китаец плюс коммунист) раздвигается улыбкой и он говорит тонким голосом на всю редакцию: „Това-ли-си, вот настоящие китайские стихи!“» После этого Бобров послал свой перевод Алексееву, тот отозвался об Эмми Сяо «профессиональный импотент», но перевод одобрил. Напечатать его удалось только в 1969 г. в «Народах Азии и Африки», стараниями С.Ю. Неклюдова.
Мария Павловна рассказывала, как они переводили вместе «Красное и черное» и «Повесть о двух городах»: она сидит, переводит вслух на разные лады и записывает, а он ходит по комнате, пересказывает это лихими словами и импровизирует, как бы это следовало сочинить на самом деле. И десятая часть этих импровизаций вправду идет в дело. «Иногда получалось так здорово, что нужно было много усилий, чтоб не впасть в соблазн и не впустить в перевод того, чего у Диккенса быть не могло». Мария Павловна преклонялась перед Бобровым безоглядно, но здесь была тверда: переводчик она была замечательный.
