Несмотря на это, в памяти осталась перепутанная горстка сообщений: кричащие заголовки «ГОМОЧУМА», спокойные заявления, что все это заговор лейбористской партии, истерические доводы, что заразиться может каждый и любым путем. Я уловил, что гомосексуалисты и наркоманы на игле составляют группу риска. Я иной раз задумывался над чистотой крови моих мальчиков, но не подозревал, что сам могу стать жертвой. Большинство контактов происходило после их смерти, и я полагал, что вирус умирает вместе с ними. Теперь выяснилось, что он крепче моих ребят.
Что ж, Эндрю, сказал я себе, тот, кто нарушает сладостную святыню задницы бездыханного юноши, не может надеяться уйти безнаказанным. Забудь о том, что можешь заболеть, ведь пока ты не болен, и помни, что один только вирус в тебе устрашает окружающих. А когда у людей есть перед тобой страх, этим можно умело воспользоваться.
Принесли поднос с ужином. Я съел кусочек вареной говядины, вымоченный лист капусты и несколько крошек черствого хлеба. Затем лег на койку, уставился в тускло-синюю сеть вен под кожей руки и стал планировать побег из Пейнсвика.
Комптон…
Я зажмурил глаза и повернул лицо к морю. Солнечный свет словно жидкое золото лился по моим щекам, груди, худым ногам. Босые пальцы впились в холодную плодородную землю отвесного берега. Мне десять лет, я отдыхаю с родителями на острове Мэн.
Эндрю Комптон…
Ярко-желтый можжевельник и темный багровый вереск перемещались, пряча за собой маленького мальчика, который лежал на спине и не шевелился, не подавал голоса. Никто в мире не знал, где я и даже кто я. Мне стало казаться, что я мог бы упасть с земли в голубое бескрайнее небо. Я утонул бы в нем, словно в море, барахтаясь руками и ногами, хватая ртом воздух и набирая полные легкие кристальных облаков. У них вкус мятных капель, представлял я, и они тотчас превратят все мои внутренности в лед.
Я решил, что не так уж плохо упасть в небо. Я пытался освободиться, перестать верить в притяжение. Но земля держала меня крепко, словно хотела засосать внутрь себя.
Ну и ладно, думал я. Я утону в почву, я отдам питательные соки своего тела корням вереска; черви и жуки насытятся нежным мясом меж моих косточек. Но земля тоже не хотела меня принимать. Я был пойман в склепе между небом, землей и морем, отдельно от них всех, вместе лишь с собственной жалкой плотью.
комп… тоннн…
Эти звуки ничего не значили, были столь же бессмысленными, как сопровождавший их звон. Существовала коробка, высеченная из камня, внутри лежала металлическая плитка, покрытая тряпичной подушечкой, а на ней покоилось инертное создание из кости, обрамленной мясом. Я был связан с ним невидимой нитью, тонкой пуповиной эктоплазмы и привычки. Все места и времена казались постоянно текущей рекой, и пока инертное создание лежало на берегу этой реки, я был погружен в воды. Лишь благодаря тонкой пуповине меня не уносило течением. Я чувствовал, как она натягивается, как распадается эфемерная ткань.
Я услышал глухой скрежет металла о камень и понял, что это открывается дверь моей камеры. Щелкнул затвор, и по холодной поверхности раздались шаги.
— Комптон, если что выкинешь, я всажу тебе пулю в голову. Что за чертову игру ты выдумал?
Еще один голос:
— Прострели ему задницу, Арни, посмотрим, как зашевелится.
Хриплый смех, однако первый стражник молчал. Мои мышцы не напряглись, веки не задрожали. Интересно, почувствую ли я, как в плоть проникнет пуля.
На запястья надели стальные наручники — знакомое ощущение, — мозолистые пальцы пощупали пульс. Что-то холодное и гладкое коснулось губ. Снова заговорил охранник Арни, приглушенным голосом, почти благоговейным:
— Мне кажется, он умер.
— Комптон умер? Не может быть; он как кошка, только у него двадцать три жизни.
— Заткнись, черномазый. Он не дышит, и я не чувствую пульса. Может, лучше позвонить в лазарет?
Если человек — закоренелый убийца, то он обязательно должен быть хорошим актером. Теперь я играл главную роль в своей жизни — смерть. Однако это мало походило на спектакль.
Слепая последовательность вырезанных кадров, замедленной съемки: тележка прогремела по длинному коридору из блоков шлакобетона, тело крепко стянули ремнем, не снимая наручников, — я достаточно опасен, чтобы находиться в рабстве даже после смерти. Запах лекарств и плесени в тюремном лазарете. Крошечный укол в сгиб руки, в подошву. Холодный круг металла на груди, на животе. Рывок за правое веко, луч света, яркий и тонкий, как проволока.
