— Ага, — проворчал Эрзя в полудрёме. — Ещё не известно, кто больше испужается, я его похмельного, или он меня хмельного…
Ревяк тем временем умолк. Затаив дыхание смотрел на облака, что неуловимо меняли форму, являя собой то медведя, то коня, то морды диковинных зверей. Микулка направил коня к Извеку. Поравнявшись, виновато покосился на Лельку, но любопытство оказалось сильней.
— Слушай, Извек, а как ты без оружия со следопытами справился?
— Почему без оружия? — удивился Сотник. — У меня нож был.
— И что, — оживился Микулка. — С одним ножом на сабли?
Сотник отрицательно мотнул головой.
— Да нет. Я его как швырнул в дозорного, так больше и не видал. Наверное в песок зарылся, либо в воду отскочил.
— Эт как же так? Такой лихой вой, и промазал!?
Извек хмыкнул.
— Вот уж чего никогда не умел, так это ножи кидать. Топор, ещё туда—сюда, а ножи… ножи — не моё.
— Никогда бы не подумал. — протянул молодой витязь. — А я думал, ты во всём мастак: от лука до щепки.
— Во всём мастаков не бывает. У каждого есть слабое место. Без слабинки только сказочные молодцы бывают, и то не всегда. Да что там молодцы, боги и те с прорехами.
— Боги? С прорехами? — не поверил Микулка. — не может быть!
Извек улыбнулся, посмотрел в искренне удивлённые глаза.
— Сам подумай, разве бы Род создал людей, если бы всё предыдущее без прорех было? И прочие боги разве бы возились со всем людским, коли сами могли всё устроить? А Герои, как бы стали Героями, ежели бы враги без слабинок были? Да и Герои, будь во всём безупречны, кто бы, окромя них, выжил? А так, всё идёт своим чередом: у самого—самого находится прореха, опосля чего другие пытаются стать лучше. Однако, и на тех бедулек хватает…
— Ну тогда и нам нечего за богами гнаться, будем самими собой. Наше дело — отвага, доблесть, воинская слава, почёт! Чтоб всяк нас боялся, чтоб любую крепость приступом, да чтобы добыча побогаче!
Микулка хохотнул, гордо выпятил грудь, но охнул от боли в боку и ухватился за рёбра.
— Ну, разошёлся, — пробормотал Извек еле слышно. — Почёт, слава…
Он осёкся. Вспомнил, как брали на копьё Полоцк. Как над рядами пронёсся крик воеводы, что князь даёт день на разграбление. Как сам, в пылу стадной ярости, вышиб ногой дверь терема и натолкнулся на обречённый отчаянный взгляд, от которого всё вдруг почернело, потеряло смысл, опротивело. И как в один миг кончилась для Извека воинская доблесть. Стали бестолковыми и воинское умение, и отвага, и громкие речи о славе…
Всё ещё стоя в дверях, оглянулся. Трезвея, видел, как горят дома, слышал, как верещат насмерть перепуганные дети, в мгновение ока становясь сиротами. Подавшись на улицу, заметил, как трое гридней рвали в клочья одежду на избитой до беспамятства молодухе. Четвёртый, тем временем, выволок из дома дряхлого старика и с хрустом перерезал тощую шею…
…Встречный ветер колыхнул Лелькины волосы и запах кувшинок вернул Извека в реальность. Он снова с удовольствием вдохнул полной грудью. До сих пор не верилось, что всё позади. В груди счастливо трепыхалось сердце и казалось, что теперь никто и ничто, до самой смерти не разлучит их. Переполняющая душу нежность слепила, как полуденное солнце. Однако, Сотник не видел, что в глазах Лельки всё чаще мелькала тревога и страх.
С каждым днём всё чаще…
Лицо дозорного вытянулось, как гороховый стручок. Он протёр глаза и ещё раз всмотрелся в поле, с высоты киевских ворот. Вдалеке клубилась пыль, поднимаемая явно не одной сотней копыт. Дозорный уже собрался слететь по ступенькам охранной башенки, когда разглядел, что серое облако опережают две чёрные точки. Свистнув товарищам, охранник уже не сводил глаз с приближающихся всадников. Слышал, как по дубовым доскам грохочут сапоги привратников, как за спиной раздался встревоженный рык старшого:
— Что ещё приключилось!
Дозорный, не оглядываясь, простёр руку вперёд. За спиной протопали тяжёлые шаги и, старшой засопел над ухом, затенив глаза ладонью. Лицо задеревенело, на лбу выступила испарина. В голове с хрустом перетирались недоумённые мысли: почему не было вестового с засеки, кто там скачет и что за войско, среди бела дня, неспешно пылит по дороге …
