— Быть по сему, дядько Огнев! — согласился Микишка и двинулся на двор. На крыльце столкнулся с Дарькой. Девчонка удивила безмятежным спокойствием. С улыбкой протянула начищенный до блеска шестопёр. На коже рукояти мелкой цепочкой чернели тайные знаки. Явно выжгла заранее, но не показывала, чтобы не напоминать о дороге. Алтын смущённо опустил глаза, будто бы рассматривая её работу.
— Благодарень тебе, светлая! — только и смог вымолвить он, но девчонка уже скрылась с глаз и больше, за всё время сборов, не показывалась.
Прощаясь с соседями, Микишка поначалу обеспокоился её пропажей, но вскоре решил, что так оно будет лучше. К чему душу бередить. Увидит слёзы — замучат думки, что зря уехал. Не заметит печали — самому станет кисло от её равнодушия. Утвердившись в этих мыслях, почти успокоился. Губы сами зашептали слова старой походной песни:
А я не успел попрощаться с тобою до слёз — Легко обернуться обратно…
Простить без молитв — гривой старца дорос
Без обряда…
К полудню обошёл всех соседей. Наконец, благословленный до невозможности и обвешанный напутствиями, как шелудивый пёс репьями, вывел Шайтана со двора. Пока обнимался с Калиной и Огнивом, глаза сами собой побежали по сторонам: вдруг да мелькнёт расшитый подол Дарьки. Ан нет, не случилось. Вскочив в седло, махнул рукой. На миг заметил в глазах родни странное выражение, но присмотреться не успел: Шайтан резво взял с места и, распугивая суетливых кур, помчался вдоль домов.
За городищем дорога плавно забирала вверх и ныряла в тень прозрачного березняка. Вихрем взлетев по склону, козлорогий внезапно убавил прыть, повёл головой и остановился. Микишка недоумённо ткнул каблуками в серые бока, но Шайтан стоял как вкопанный.
— Вот те раз… — удивился Алтын внезапному упрямству. — Эдак мы до Киева не доедем!
В кустах неподалёку что—то шевельнулось. Микишка прищурился, пытаясь разглядеть причину остановки, а когда рассмотрел, едва не выпал из седла: над кудрявой бузиной всплыло навершие посоха, под ним мелькнула медвежья безрукавка и на дорогу вышла настороженная Дарька. Одежду Калины сменили прежние полотняные штаны и рубаха со сложным волховским узорочьем. На ногах — крепкая обувка с толстым подбоем. Плечо нагружено дорожным мешком. Остановившись у кустов, взглянула в глаза Алтына. В очах за решимостью читалась опасение, что могут прогнать, однако голос был холоден и независим.
— Не возьмёт ли добрый путник с собой калику перехожего? Обузой не буду, харчами не стесню, авось пригожусь…
— Разума моя.[62] — выдохнул Микишка.
Сердце ополченца с грохотом заметалось от хребта к грудине. Спрыгнув на землю, привлёк Дарьку к себе, но заметив любопытный взгляд Шайтана, неохотно отстранился и так же церемонно ответил:
— Уважь, почтенный калика, раздели со мной путь. С другом любая дорога вдвое короче. А про харчи не рубись, чай, лягушки на Руси ещё не перевелись.
Какое—то мгновенье оба ещё суровили лица, но не удержали расползающихся щёк и захохотали. Отсмеявшись, Алтын подвязал мешок к седлу и подсадил Дарьку в седло. Она привычно пристроила посох по правую руку и подождав, когда Микишка усядется сзади, прильнула спиной к его груди. Шайтан, будто вспомнив о дороге, без понуканий двинулся дальше.
Седоки Молчали. Счастливо принимали глазами текущую навстречу дорогу. Подставляли лица тёплому ветерку, пропитанному запахами горьких трав.
Местами, путь пролегал в сырых низинках и, под копытами, слышался сочный хряст папоротника. Когда же дорога вновь вылетала на луга, Шайтан прибавлял ходу и нёсся по самое брюхо в цветах верояни.[63] Наконец, отведя душу в скачке, козлорогий решил передохнуть и двинулся шагом. Укачанный плавным ходом, Микишка жмурился как сытый кот. Неожиданно, в птичьи трели вплёлся новый голос. Алтын прислушался и затаил дыхание: Дарька негромко выводила зачин старой провожальной песни:
Улетай, первым проблеском солнца.
Улетай, в гордый вызов орла.
Брось в огонь шелест в грубых ладонях,
Не вернуть окриком тебя…
…Мыслями Извек снова был у ночной реки, опять сидел у костра и любовался длинноволосой русалкой. Однако, грубый шлепок ветки по щеке мгновенно вернул его в реальность. Дорога, больше похожая на кабанью стёжку, приближалась к краю каменистого распадка. Земля была завалена рассыпающимися от времени глыбами в два человеческих роста. Там, где намёк на тропу пропадал вовсе, Ворон сам выбирал дорогу и выдерживал направление в густом кустарнике, руководствуясь одним чутьём. Крупные валуны стали встречаться всё реже, уступая место толи высокому чепыжнику, толи зарослям низкорослых деревьев. Скоро в траве начали попадаться камни не крупнее сундука, да и те едва выглядывали из буйной зелени. Ворон три раза ставил уши торчком, пока Сотник не услыхал, далеко впереди, тихое ржание. Через некоторое время ржание повторилось. Прислушавшись к звукам, доносимым встречным ветерком, дружинник прикинул расстояние. В сердце закрался холодок, выходило, что кони торчат на одном месте, в самой гуще зарослей. Извек придержал Ворона. Показалось странным, встретить коней на стёжках, нехоженых годами. В таких краях, без седоков, лошади не пасутся, да пастбища здесь не самые лучшие…
