Как только государство Матарам укрепилось, оно сразу бросило вызов Шривиджайе. С тех пор соперничество между двумя странами долго не прекращалось. Отзвуки его сохранились и по сей день. В связи с этим вспоминаются два уличных торговца, которые каждый вечер становились за свои кухни на колесах недалеко друг от друга на углу торгового комплекса Чикини. Один из них был суматранец, другой — яванец.
Около первого всегда стояла небольшая очередь. Джа-картцам по вкусу пришлась его стряпня. Любо-дорого было посмотреть, как этот вечно улыбающийся парень за минуту превращал кусок теста в тончайший, почти прозрачный лист, ловко кидал его на огромную, шипящую разогретым маслом сковородку,- выливал на тесто месиво из сырых яиц, мяса, зелени и... через минуту заворачивал дымящуюся муртабу очередному клиенту. Некоторые тут же, не отходя от передвижной кухни, поедали свои порции этого сытного блюда. Для таких предусмотрительный суматранец держал наготове три табурета.
Он был не только искусным поваром. Он был артистом. Рот его не закрывался ни на секунду, с губ вслед за шуткой слетала прибаутка, с каждым он находил о чем побалагурить, каждому улыбался широко и подкупающе просто. Я много раз вставал в очередь к его ярко освещенной керосиновой лампой тележке. Он всегда меня приветствовал одними и теми же словами:
— А, белый господин! Знать, наскучил вам ваш немецкий суп. Так отведайте нашей индонезийской муртабы.
При чем здесь суп, да еще немецкий, я не спрашивал. То ли он меня принимал за немца, то ли из всей европейской кухни знал только немецкий суп и считал его, разумеется, отвратительным.
Уже громко, так, чтобы слышали и остальные, он говорил:
— Вот белый господин каждый вечер приходит сюда. Видно, полюбилась ему моя муртаба. Белый господин каждый раз берет только одну порцию, боится объесться.
Хитрец врал. Я не ходил к нему каждый вечер. Он мое появление для рекламы своей стряпни, для подтрунивания надо мной, что приводило индонезийцев в веселое оживление. Им очень, видно, нравилась мысль о том, что белый человек местную еду предпочитает немецкому супу. Говорливого, лукавого суматранца любили за легкий, веселый нрав.
Не любил его только торгующий сосед-яванец. Он мне как-то пожаловался, что когда-то был на этом углу единственным продавцом муртабы и не страдал от недостатка клиентов. Но вот появился с полгода назад этот «болтун», и теперь он почти все время сидит перед еле светящейся слабым синим пламенем газовой горелкой.
— Нет покупателей. Все там,— махнул яванец в сторону.— Эти суматранцы такие проныры, везде пролезут. От них голова болит.
В обиде яванца нашли свои отголоски те далекие времена, когда Ява и Суматра, Матарам и Шривиджайя оспаривали контроль над Зондским проливом.
Для увековечения своего величия династия Царей гор построила Борободур — самую большую в мире буддийскую ступу. Название памятника-колосса означает «храм на горе». Боро — переиначенное на яванский лад санскритское слово «вихара» — монастырь; «бодур» в переводе с древнеяванского означает гора. Комплекс был построен между 778 и 850 годами в живописной долине Кеду на Центральной Яве. Согласно преданию, в сооружении этого непревзойденного творения яванских зодчих были заняты 15 тысяч чернорабочих, три тысячи каменотесов, столько же резчиков по камню. Храм создавался в специально избранном месте, освященном длившейся три недели церемонией приношения богатых даров божественным силам.
Духовным центром буддийской культуры он пробыл недолго, всего первые полтора столетия своего существования. К середине XI века, с падением Матарама, возвращением правящей элиты к индуистским культам, о Борободуре, как и о других символах буддизма, стали забывать. Позднее пробивший себе путь на Яву ислам закрепил это забвение. В XVIII столетии место, где когда-то красовался монастырь, описывалось как «гора, покрытая растительностью». Этой «горой» были покрытые мхом, опутанные лианами, перемешанные землетрясениями камни Борободура.
Первая попытка вернуть величайшую ступу человечеству была предпринята в 1814 году. Англичанин Стэмфорд Раффлз, тогдашний губернатор Явы и будущий основатель Сингапура, человек, обладавший редкой для колонизаторов страстью к изучению туземной культуры, отправился во главе экспедиции в долину Кеду, чтобы найти мистический «мертвый город», о котором местные жители, до шепота понизив голос, рассказывали страшные истории. Ему было достаточно одного взгляда, чтобы определить подлинную историко-художественную ценность найденных развалин.
