Виталик сел в автозак вместе со мной и, лишь когда мы остались наедине, превратился из бездушного исполнителя в прежнего человека.
– Где Оля?
Виталик пожал плечами:
– Я этого не знаю.
– Тогда какого же ты говоришь, что ее арестовали?
– А ее и арестовали, только не учли, что она у тебя очень прыткая. Как кузнечик. Арестовали ее недалеко отсюда, в пяти километрах от твоего дома. Все прошло тихо, спокойно, – Виталик рассказывал так, как будто сам он и арестовывал мою жену, – повезли ее в Москву, даже в другую машину не пересаживали, только поменяли шофера. Привезли в следственное управление, там сразу на допрос…
– Но в чем ее обвиняют?! – я не выдержал и сорвался на крик. Хорошо, что стенки в нашем автозаке звуконепроницаемые.
– Сокрытие налогов, отмывание денег, занижения там всякие, но это так, по мелочи. На ней четыре убийства висит.
– Бред.
– Нет, брат. Не бред, – Виталик был очень серьезен и с сочувствием смотрел на меня. – На вот, погляди.
Из папки он достал фотографии, много фотографий, а на фотографиях этих была моя Оля, совершенно голая. Ну, голая и голая, с кем не бывает, только вместе с ней были мужики, много мужиков, на каждой фотографии разные. Молодняк, лет двадцать, не больше, и Оля моя с ними… А Виталик все говорил и говорил. Из всей его речи мне запомнилось немногое, но суть ее была чудовищной. Моя жена жила двумя жизнями: обычной и вот такой, как на этих фотографиях, – и я ничего об этом не знал.
– Четверо из таких вот осеменителей, – Виталик брезгливо дотронулся до какой-то из фотографий, – были ею застрелены собственноручно, они пытались ее шантажировать. А на допросе она заявила, что выполнила все это под твоим давлением, якобы тебе все стало известно и ты настаивал на таком вот ритуале, чтобы сохранить семью. И по части ухода от налогов у тебя тоже была первая партия. Ты же официально не можешь быть учредителем банка? Короче, она все свалила на тебя, а потом с ней случился сердечный приступ.
– Так она умерла? – я был абсолютно спокоен. Эти несколько минут зачеркнули целую жизнь, так чего теперь волноваться.
– Ага, если бы! Вызвали «Скорую», те сказали, что необходима госпитализация в специализированный стационар, иначе умрет. Отвезли ее в Бакулевский институт, а она оттуда – пшик! – испарилась в неизвестном направлении. Вот такие дела. Начали искать. Стали тормошить местную станцию «Скорой помощи» и выяснили, что такой бригады у них отродясь не было, а раз не было бригады, то это заранее прекрасно спланированный вариант плана отхода, не иначе.
Я даже забыл на время о своем незавидном положении и машинально стал прокручивать версии Ольгиного побега.
– А как же охрана? Вы оставили кого-то в больнице?
– В том-то и дело! Она испарилась прямо с каталки, когда ее везли в оперблок. Ребят туда не пустили, и они, само собой, теперь не в курсе, как и что там было. Короче, вот что я тебе скажу, – Виталик вплотную придвинулся ко мне и очень тихо произнес: – Ты теперь крайний, брат. Позвонили сверху, настолько сверху, что отмазать тебя вот прямо сейчас никак не получится.
– А то, что у меня дома оказалось? Тоже, видимо, чей-то план?
Виталик сразу ответил, он явно ждал этого вопроса:
– Мы ничего не делали. Твоя жена, перед тем как свалиться с мнимым приступом, рассказала, что ты организатор наркотрафика, террорист, оборотень в погонах, внук Адольфа Гитлера, одним словом, ужас ходячий, а она человек подневольный. Еще сказала, что между вами давно нет ничего общего и ваши отношения держались исключительно на ее страхе перед тобой, и это ты заставил ее выводить активы банка из госкомпаний и тому подобное. Она обналичила почти миллиард долларов, брат. Миллиард чужих денег. И с ними или отчалила в неизвестном направлении, или…
– Что или?
– Или ее убрали.
– Кто?
– Ты.
* * *
После допроса меня посадили в вип-одиночку «Матросской Тишины». В ней когда-то сидел Ходорковский и еще много всякого подобного народа. Здесь я провел совсем немного времени: ночью очередной автозак доставил меня в совершенно неизвестное место. Ехали мы довольно долго, впрочем, это могла быть обыкновенная уловка: автозак нарезает круги по Москве, чтобы сбить меня с толку. Новая камера оказалась бункером без окон и с минимумом необходимой для подобия жизни обстановки. Свет здесь горел постоянно, и уже очень скоро я перестал понимать, в каком времени суток нахожусь. Ко мне никто не приходил, меня не вызывали на допрос, я не понимал, что происходит, и тот, кто приносил мне еду, лишь усмехался, когда я пытался его разговорить. Однажды я проснулся и понял, что не помню, как попал сюда. Я смотрел на шершавую стену своей тюрьмы, и в голове, словно последний маяк гавани мудрости во мраке безумия, слабо вспыхивал один-единственный вопрос: «Зачем жить, когда из жизни ушла радость?» А затем и этот последний маяк потух.
