Иван Дыховичный невероятно глубоко и, я бы сказал, фундаментально знал Москву на несколько слоёв в глубь времён. Я когда-то сказал, что для меня существует столько городов Москва, сколько людей мне её показывали. Та Москва, которую показал Ваня, прекрасна! Он знал Москву, можно сказать, с закрытыми глазами. Проезжая мимо какого-то переулка, мог, не поворачивая головы, сказать: «Пройдёшь по переулку вниз, метров сто, – там лучшая в Москве пельменная…» Мог сказать, где делаются в Москве лучшие котлеты, где стоит выпить коктейль и где заведение с таким интерьером, какой даже Гоголю с Островским не снился.
Дыховичный болезненно переживал дикие перемены, которые происходят со столицей, сокрушался по поводу утраты неповторимого московского духа, который он чувствовал, как никто. Много мне показывал кинематографической Москвы. Говорил: тут снимался такой-то фильм, а здесь, ты помнишь такую сцену? – это снимали здесь. Загляни вот в эту арку, помнишь в «Заставе Ильича»?.. Однажды мы шли по «Останкино», и он сказал: «Помнишь, в «Солярисе» у Тарковского чёрно-белая сцена конференции? В этом коридоре снимали. И как Андрей разглядел, что можно это так снять?!» – и когда он это говорил, было ясно: он их знал. И не просто знал – дружил. Он очень активно прожил ту эпоху. Он все меняющиеся эпохи прожил очень активно. И всегда был современным, не чуждым времени, которое проживал.
Ваня дал мне много важных советов. Как себя вести с теми или иными людьми, в той или иной ситуации, как держаться достойно и последовательно в суетном и полном соблазнов мире… В мире, где делаются театр, кино, литература, музыка… Какие-то советы он давал в виде притч из собственной жизни.
Я не хотел бы, чтобы создалось впечатление, что его искусство мне было не важно, а важно было то, какой он друг. Это не так. Друг он был прекрасный и выдающийся… А про его кино я ничего не говорю… Мне непонятно и не близко его кино. Но невероятно близко и понятно то, как он относился к кино и как его любил и понимал. Мне близко и понятно то, как он держал удар, когда критика или даже те, чьим мнением он дорожил, не принимали его новую работу. Мне близко и понятно то, как он любил всех, с кем работал, всех, кого в свою работу приглашал, всех, с кем делил успех, – за неудачу нёс ответственность он один. Ваня был мужественным человеком. А в своём отношении к искусству – настоящим художником. И его мнение оказывалось важным и весомым даже для тех, кто не принимал его кино.
Ему давно поставили диагноз, который звучит как приговор. Его неверно диагностировали вначале, а когда диагноз уточнили, было уже поздно. Многие приняли участие и помогали. Ваня прожил дольше, чем изначально предполагали врачи…
Так и подмывает употребить расхожую фразу: «Он мужественно боролся со смертью» или: «Он мужественно боролся за жизнь». Но я сказал бы иначе. Процесс борьбы – это процесс борьбы, со смертью или за жизнь – не важно. А Иван жил с болезнью! Он и в состоянии болезни жил плодотворно. Вы, вероятно, помните, как он появлялся на телевидении совершенно без волос, – это был результат лечения. Он долгое время провёл в стерильном помещении… Но при этом всегда работал. Те, кто общался с ним тогда, говорили, что он не излучает фальшивого оптимизма и не изображает подбадривающую близких весёлость. Они говорили, что он очень адекватен тому, что с ним происходит… Он доделал фильм, был полон планов, вёл свою колонку в «Известиях», появлялся на телевидении, ездил на фестивали, организовал свой кинофестиваль, который в середине октября состоится уже без него. Он жил с болезнью. Жил! И вот умер. А я уже успел привыкнуть к тому, что можно не интересоваться у общих друзей, как Ванино здоровье. Он отлично выглядел – собственно, как всегда, – потому что Ваня был классный.
Ваня умер. Дальше живём уже без него…
Накануне вечером вернулся из Нижнего в Москву. Подлетал к Москве на закате, было невероятно красиво. Когда подлетаешь к аэропорту «Внуково», при хорошей погоде можно увидеть панораму Москвы, со всеми знаменитыми высотками, кольцами… а свет вчера был… шоколадный. Самолёт турбовинтовой (то есть с пропеллерами), маленький, какой-то иностранный, но я люблю летать и на «Ан-24». Мне нравятся самолёты с пропеллерами потому, что я понимаю, как они летают, то есть вижу, что пропеллер крутится, и мы летим. А реактивные мне не очень понятно, как летают. К тому же они летают высоко и быстро, а с пропеллерами медленнее, ниже и недалеко – можно многое увидеть. И потом, я летел из Нижнего Новгорода, и в дорогу мне дали слоёные пирожки, с капустой и с курицей. И во всём этом было что-то старорежимное.
