94 Например:
Но я любила, друг, хотела быть любимой...
("Береника", V, 7) (Пер. Н. Рыковой)
Другой замкнутый на себя глагол - бояться:
Чего боитесь вы?
- Сама того не знаю.
Но я боюсь.
("Британик", V, I)
196
которого не происходит, по точному выражению Расина, ничего*). Втянутый в это неподвижное время, поступок тяготеет к ритуалу. Поэтому в известном смысле совершенно иллюзорно понятие трагедийной развязки: здесь ничто не развязывается, здесь все разрубается 95. Точно такое же повторяющееся время характерно и для вендетты: бесконечного и как бы неподвижного умножения преступлений. Поражение всех расиновских героев, от "Братьев-соперников" до "Гофолии", определяется тем что они не могут выбраться из циркулярного времени 96.
Выход из тупика: возможные варианты.
Повторяющееся время - это время Бога. Оно санкционировано свыше, и потому оно становится у Расина временем самой Природы; разрыв с этим временем будет означать разрыв с Природой, тяготение к некоему анти-физису: таково, например, отрицание семьи, естественного преемства. У нескольких расиновских героев намечается именно такое движение к освобождению. В этом случае речь может идти только об одном: о включении третьего элемента в конфликт. Для Баязида, например, искомым третьим элементом становится время:
* "Им не приходит в голову, что вся-то выдумка и состоит в том, чтобы сделать нечто из ничего (...)" (Предисловие к "Беренике", пер. Н. Рыковой). - Прим. перев.
95 Противоположный пример - эсхиловская трагедия: здесь все развязывается, а не разрубается (финалом "Орестеи" становится приговор человеческого суда).
96 Проклятие Агриппины Нерону:
От ярости своей пьянея вновь и вновь.
Ты станешь каждый день вкушать людскую кровь.
("Британик", V, 6)
Проклятие Гофолии Иоасу:
... его я заверяю:
В свой час закон творца сочтет и он ярмом
Ахава и моя проснется кровь и в нем.
Тогда опять венца Давидова владетель.
Как дед и как отец, забудет добродетель
И Богу отомстит, алтарь его скверня,
За нас - Иезавель, Ахава и меня.
("Гофолия, V, 6) (Пер. Ю. Корнеева)
197
Баязид - единственный трагический герой, придерживающийся тактики проволочек, он выжидает, и это его выжидание несет угрозу самой сущности трагедии 97; назад к трагедии, назад к смерти его возвращает Ата-лида, когда отказывается принять какое бы то ни было опосредование своей любви; несмотря на свою нежную кротость, Аталида оказывается Эринией, она настигает Баязида, возвращает его себе. Для Нерона как ученика Бурра искомым третьим элементом становится мир, реальная императорская миссия (этот Нерон прогрессивен); для Нерона как ученика Нарцисса третьим элементом становится преступление, возведенное в систему, тирания как мечта (этот Нерон регрессивен по отношению к первому). Для Агамемнона третьим элементом становится мнимая Ифигения, коварно придуманная Жрецом. Для Пирра третьим элементом становится Астианакс, реальная жизнь ребенка, создание нового, открытого будущего, противостоящего закону вендетты, который воплощает эриния Гермиона. В этом жестоко альтернативном мире надежда всегда сводится к одному: каким-то способом обрести троичный порядок, в котором будет преодолен дуэт палача и жертвы, Отца и сына. Возможно, таков скрытый желательный смысл всех этих любовных трио, которые проходят через трагедию. В них следует видеть не столько классические элементы любовного треугольника, сколько утопический образ преодоления бесплодных отношений изначальной пары 98.
97 Антитрагические стихи:
Быть может, в будущем смогу шагнуть я дале.
Мы не должны спешить...
("Баязид", II, 1)
98 Гермиона говорит о Пирре и об Андромахе:
Он мог бы поделить вниманье между нами.
("Андромаха", V, 3)
Обезумевающий Орест:
И смерть желанная положит пусть конец
Непримиримому раздору трех сердец.
("Андромаха", V, 5) (Пер. И. Шафаренко и В. Шора)
Юния обращается к Нерону и Британику:
И пусть соединит приязнь обоих вас!
("Британик", 111, 8) (Пер. Э. Линецкой)
198
Но главный выход, изобретенный самим Расином (а не теми или иными его персонажами), - это нечистая совесть. Герой успокаивается, уклонившись от конфликта, не пытаясь его разрешить. Он спасается под сенью Отца, уподобляя Отца абсолютному Благу: это конформистский выход из положения. Эта нечистая совесть витает во всех расиновских трагедиях, она проявляется то там, то здесь, захватывает того или иного героя, вооружает его нравственным языком; открыто она царит в четырех "счастливых" трагедиях Расина: "Александр", "Митридат", "Ифигения", "Есфирь". Здесь вся трагедия сконцентрирована, как нарыв, в одном черном персонаже. Этот по видимости маргинальный персонаж (Таксил, Фарнак, Эрифила, Аман) служит искупительной жертвой для остальных. Этого носителя трагедии изгоняют как нежелательное лицо; когда он исчезает, остальные могут дышать, жить, покинуть трагедию; никто больше на них не смотрит: они могут вместе лгать, славить Отца как естественное Право, наслаждаться торжеством собственной чистой совести. Но это уклонение от трагедии может на самом деле осуществиться лишь благодаря еще одной уловке: надо раздвоить Отца, извлечь из него трансцендентную фигуру, несущую великодушие и несколько отделенную высокой моральной или социальной функцией от Отца-мстителя. Вот почему во всех этих трагедиях присутствуют одновременно две различные фигуры: Отец и Царь. Александр может быть великодушным, поскольку закон вендетты воплощается в Поре. Митридат двойствен: в качестве Отца он возвращается из смерти, внушает ужас, наказывает; в качестве Царя он умирает и прощает. Агамемнон хочет убить свою дочь, а спасают ее Греки, Церковь (Калхас), Государство (Улисс); Мардохей блюдет суровый Закон, владеет Есфирью - Артаксеркс возвышает ее и осыпает милостями. Быть может, позволительно видеть в этом хитром распределе
