в) Отметим одну уловку в рамках хронологического кода: "я счел тогда и считаю сейчас". Здесь наслаиваются друг на друга три временных пласта: время действия, диегесис ("я счел тогда"), время писания ("и считаю сейчас, когда пишу"), время чтения (захваченные настоящим временем текста, мы и сами начинаем "так считать" в момент чтения). Все это вместе взятое создает эффект реальности.
(109) "Мистер Вальдемар заговорил - явно в ответ на вопрос, заданный мною за несколько минут до того. Если читатель помнит, я спросил его, продолжает ли он спать."
451
а) Все еще продолжается развертывание цепочки "Вопрос IV": здесь дается напоминание о вопросе (см. 100) и оповещение о факте ответа.
б) Говорение загипнотизированного мертвеца и есть ответ на проблему III, выдвинутую в лексии 14: до какой границы гипноз может задерживать наступление смерти? Ответ: до сферы языка включительно.
(110) "Он сказал: - Да - нет - я спал - а теперь - теперь - я умер."
Структурное значение данной лексии очень простое: это элемент "ответ" ("Я умер") в цепочке "Вопрос IV". Однако за рамками диететической структуры (присутствие лексии в составе акциональной цепочки) коннотации этой реплики ("Я умер") прямо-таки неисчерпаемы. Конечно же, существует много мифологических повествований, где мертвец разговаривает; но во всех этих случаях мертвец хочет сказать: "я жив". В нашем же случае возникает подлинный hapax* нарративной грамматики; в повествование вводится абсолютно невозможное высказывание: "я умер". Попробуем развернуть некоторые из имеющихся здесь коннотаций:
1) Мы уже говорили о теме вмешательства (Жизни в Смерть); вмешательство - это нарушение парадигмы, нарушение смысла; в парадигме Жизнь / Смерть разделяющая косая линия прочитывается обычно как слово "против" (versus); достаточно будет прочесть ее как предлог "в", чтобы произошло вмешательство и парадигма разрушилась. Именно это происходит сейчас: одно пространство незаконным образом вклинивается в другое пространство. Интересно здесь то, что вмешательство осуществляется на языковом уровне. Представление о мертвеце, совершающем какие-то поступки после смерти, вполне банально; оно выражено в знаменитых легендах о вечном наказании и о посмертном мщении, оно же комически выражено и в шутке Форнере: "Только смерть учит жить неисправимых людей". Но в нашем случае действия мертвеца - это чисто языковые дейст
* Слово, сказанное однажды или встречающееся в источниках один раз (греч.). - Прим. перев.
452
вия, и, в довершение всего, этот язык не служит никакой цели, он не используется ради какого-нибудь воздействия на живых, он ничего не высказывает, кроме самого себя, он совершенно тавтологически обозначает сам себя; прежде, чем сказать: "я умер", - голос уже фактом своего существования как бы говорит: "я говорю". Это немного напоминает такую грамматику, которая не выражает ничего, кроме языка; бесцельностью высказывания усиливается немыслимость ситуации: речь идет об утверждении сущности, которая находится не на своем месте (перемещенность неотъемлемый признак символического).
2) Другой немыслимый аспект этого высказывания связан с обращением метафорического значения в буквальное. В самом деле, сама по себе фраза "je suis mort (e) 'я умер(ла)', 'я мертв (а)'" довольно банальна: именно это говорит во Франции женщина, которая весь день делала покупки в большом универмаге, ходила к парикмахеру и т. д. Но буквализация именно этой метафоры невозможна: высказывание "я мертв", если его понимать буквально, всегда недействительно, потому что просрочено (тогда как высказывание "я сплю" может быть действительно и в буквальном значении, если оно исходит от загипнотизированного человека). Поэтому мы можем здесь говорить о речевом скандале.
3) Однако речь здесь может идти не только о речевом, но и о языковом скандале. Если взять мысленно сумму всех высказываний, возможных на данном языке, именно сопряжение первого лица (Je) с предикатом mort ('мертв') окажется в принципе невозможным: это языковая лакуна, языковая расщелина, именно это полое пространство языка и заполняет собою наша новелла. В ней высказывается не что иное, как именно эта невозможность: анализируемая фраза - не описание, не констатация, она не сообщает аудитории ничего, кроме самого факта высказывания; в известном смысле можно сказать, что перед нами - перформативная конструкция, но такая, которую ни Остин, ни Бенвенист, конечно, не предвидели в своих анализах (напомним, что перформативный является такой модус высказывания, при котором сообщение означает только факт сообщения: я объявляю войну; перформативные конструкции всегда
