— Ах, гады, гады! Что сделали с Россией, — говорил Свист, подбирая во тьме остатки топлива. — Ну подожди, доберемся — никому пощады не будет.
— Зачем так, — подумав, заметил Карпенко. — Всех на одну мерку нельзя мерить. Есть и среди немцев люди. Подпольщики. Они свое дело делают.
— Что, может, пролетарскую революцию готовят? — невесело улыбнувшись, съехидничал Овсеев. — Я слыхал, один политрук про революцию в Германии агитацию разводил. Говорит, скоро немецкий пролетариат поднимется против Гитлера.
— А что? Возьмет и поднимется. Что ты думаешь? Мы не знаем, а там дело идет. Не может того быть, чтоб все немецкие рабочие за Гитлера стояли.
— Да, жди, — буркнул Овсеев.
— Ты, умник! — разозлился Карпенко. — Что-то, смотрю, все ты знаешь, все понимаешь.
— И понимаю, а что ж!
— Понимаешь! Вот завтра посмотрю на тебя, умника.
Овсеев смолчал. Стало тихо. Глечик насупился. Свист рассудительно говорил:
— Это ничего, пускай. Пускай! Понятно, беда, да кто беды не бедовал. Хлебнуть доведется, но беда жить научит. Эх, ярина зеленая. — Он вдруг переменил тон на свой обычный шутливо-разухабистый. — Слушайте анекдот на закуску, да нужно кимарнуть часок.
Карпенко улыбнулся во тьме, поворачиваясь на бок. Глечик придвинулся ближе к печке. Овсеев пренебрежительно скривил губы.
— Так вот, про женское любопытство. Кто против, кто за? Идет. Ну, вот, ярина зеленая, слушайте.
Он весь преобразился: смешливые искорки, играя, заблестели в его глазах, мелкими морщинками покрылся лоб, хитровато-озорным стало выражение его лица. Это уже был другой, не рассудительный, вдумчивый боец, а обыкновенный, понятный всем Витька Свист — свойский парень, весельчак и пройдоха.
— Значит, так. Был у одного человека знакомый. Встречаются однажды: «Как жизнь?» — «Ничего». — «Смотрю, что-то тощий ты больно, еле-еле душа в теле. Что такое?» — «Да жена заела». — «Эх, а жена что, тоже исхудала?» — «Где там: печь-баба». — «Ну, так я помогу, отучу грызться». И вот является как-то этот знакомый в выходной. Стук-стук. «Здравствуйте». — «Заходите, милости просим». — «Да я по делу, к хозяину». — «Ну что ж». Хозяин притих, понятно, ведет гостя в комнату, дверь на крючок. Жена нервничает: в чем дело? Ну и к двери, понятно, глаз в дырочку — что такое? А знакомый бух перед хозяином на колени. Слышит баба, умоляет простить. «Не могу, — говорит хозяин, — сам знаешь, не могу». — «Христом прощу: прости, молодой был, бес попутал». — «Не проси, не в моих это силах». И так с полчаса. Наконец вышли оба совершенно убитые. Знакомый за шапку да к двери, не попрощавшись. Жена к мужу: «Что такое?» — «Не могу, говорит, дорогая, не моя тайна». Она и так и этак, а он: «Не могу и все, не проси». Жена не спит по ночам, перестала есть, все думает, гадает, допытывается, просит раскрыть ей тайну. А муж ни в какую. Во второй выходной снова та же история. Приходит знакомый, запираются, и снова один просит, а второй упорствует. Жена места себе не находит, обед не варит, сохнуть начала. А муж молчит — и все. Так трижды приходил этот человек и все умолял простить его, а на четвертой неделе высохшую, как щепка, жену отвезли в больницу.
— Здорово, — сказал Карпенко. — Не очень смешно, но правильно. Ну, а теперь на пару минут — молчок.
Заскрипев топчаном, он повернулся на другой бок и сразу затих. Сидя прислонился к теплой печке промокший Овсеев, на полу с головой укрылся шинелью Свист. Глечик подвинулся ближе к печке и, обхватив колени руками, стал печально смотреть на дотлевавший огонь.
Совсем догорели дрова, но еще ярко краснели угли, по ним кое-где пробегали синевато-прозрачные огоньки, но их становилось все меньше. Потом уголья стали покрываться сизой пеленой пепла, и это пелена, будто живая, шевелилась, дышала, расползалась по топке. В груди Глечика отчего-то все больнее сжималось сердце, полное тоскливых воспоминаний о его трудной, не задавшейся жизни.
