— И тут — война, — вздохнув, продолжал Свист. — Да, забыл рассказать. Был еще в моей жизни человек, уважал я его больше матери. Не многих уважал, а его — от души. Владимир Кузнецов. Летчик. Капитан. Еще, помню, я пацаном на Монастырке по садам лазал, а он приезжал в отпуск — в серой гимнастерке, в желтых ремнях. Фуражка такая с золотым крабом. Но особенно мне нравились его нагрудные значки. Помню, «Ворошиловский стрелок», ПВХО, ГСО и парашютистский. Любили мы, пацаны, за ним бегать, и он не сторонился, дружил с нами. Однажды я записку от него Инке Голощековой носил — была у нас такая деваха. Ну вот, а потом этот самый Владимир исчез — ни слуху ни духу. Отец его, Григорий Семенович, тот самый, что меня к токарному делу пристраивал, ходил молчаливый, угрюмый, мать все горевала, а где он пропал — никто толком не знал. Но вот через год или два объявился наш Владимир Григорьевич. Уже три шпалы в петлицах, вместо значков — два ордена Красного Знамени, только со здоровьем что-то у него незаладилось. Ранен, оказывается, был. Думаете где? В Испании. С франчуками воевал. Потом он сам мне это по секрету рассказывал. Уволили его со службы из-за ранения, и начал он чернеть от какого-то горя, как котелок от сажи. Стал печальным, молчаливым — и все один. А увидит самолет над городом, так, поверите, прищурится и смотрит, смотрит… Тот уже за облака скроется или на посадку пойдет, а он все стоит и всматривается. И на глазах слезы. Вот горе было у человека! Когда я спутался с этой чертовой фроловской компанией, он сразу заметил неладное, — конечно, по соседству недолго утаишь — и все говорил мне: «Брось, Витька, не тем занимаешься». Только я не послушал. Хотел — и не мог. Ну, а любил я его очень. И теперь сердце болит, что не послушался, хоть, конечно, не знал он всего, мог только догадываться… И вот получаю на Сахалине письмецо из Саратова от племянницы, пишет — того взяли, того призвали, а Кузнецова сын на второй день войны сам пошел. Не хотели брать летчиком, потому как здоровье никудышное, так он в пехоту напросился. Ну, думаю, картина, ярина зеленая. И что за гады — эти фашисты, если уж такой человек готов с ними даже в пехоте драться? Думаю: все мои знакомые — на фронте, один Свист в тылу. То сидел в тюрьме, а теперь в теплом местечке пристроился, на рыбфлоте. Нет, думаю, я тоже человек, не скотина. Подал заявление: давайте расчет. Не пускают. Говорит начальник кадров: «Брось, Свистунов, — меня все Свистуновым звал — хорохориться. Тут ты за милую душу до конца войны досидишь, на кой тебе лезть на рожон?» — «Ах ты прохвост, — говорю, — там люди жизни не щадят, а тут — сиди. Не в тюрьме — отсидел свое. Давай деньги». Выбил я у них косую и прикатил в Москву. По старой привычке пошел к начальнику НКВД. Так и так: бывший заключенный, хочу на фронт. Помогите. И помогли. Дал полковник бумажку, и меня — на пополнение в стрелковую дивизию и на фронт. Под Полоцком окружили. Еле-еле с дружком одним, Алешкой Гореловым, ноги унесли. Вот на вас наткнулись. Взял ваш комбат. Расспросил все — как и что, куда и откуда — и взял…
Дрова в печи прогорали, в сторожке потемнело, опять стало холодно, в окна задувал ветер. Карпенко курил, лежа на спине, все молчали.
— Да, хлебнул горя, — задумчиво проговорил старшина. — Это не сладко — тюрьма. Только было за что: виноват, как ни крути.
Свист даже встрепенулся от этих слов, видно было, они больно отозвались в его и без того изболевшейся душе.
— Было за что — это правда. Дали пять — согласился. Дали б десять — ни слова б не сказал. Все б отбыл. Заслужил — получил по справедливости. Только, знаешь, не хочу, чтоб всю жизнь попрекали. Что было, то прошло и быльем поросло. Нужно, еще отсижу, стерплю, только без бирки, без ярлыка — человек я, ярина зеленая… И хоть, может, балда безголовая, дурак самый последний, только, думаю, не хуже многих других — тихоньких, ровненьких… Вот…
Карпенко в ответ не сказал ничего. Все молчали, и слышно было, как выл-завывал за окном неумолчный осенний ветер.
