Кроме одного. Он был низкорослым, но не просто низкорослым, а бесформенно сплющенным, и при взгляде на него хотелось отыскать какое-то объяснение этому уродству, что-нибудь вроде горба. Но сначала никакого уродства не обнаруживалось, и лишь потом, посмотрев вниз, человек вздрагивал от удивленного омерзения, увидев чудовищно распухшую мошонку, выпиравшую из пропотевших рваных штанов, — она походила на третью ягодицу, которая в ожесточенной борьбе за жизнь выросла гораздо больше настоящих, а потом победоносно оттеснила их в сторону.
Кольцо мужчин не только сжималось, но еще и непрерывно смещалось по окружности, а Сплющенный, подошедший позже других, продвигаясь по кругу, все протискивался к центру, и, когда он повернулся лицом к Хуане, она увидела в его глазах такое кровожадно-маниакальное пламя, что взгляды остальных вдруг словно бы потускнели, и у нее не осталось никаких сомнений, почему Сплющенный так стремился вперед: жажда убивать жгла его изнутри, а подобная жажда всегда мучительней, чем погоня за славой наилучшего охотника.
Расстояние между охотниками и жертвой сокращалось. Теперь только страх сдерживал людей и спасал собаку от неожиданного удара. Но Сплющенный уже пробрался вперед и неподвижно застыл над ее головой. Охотник с вилами вдруг заорал, и его крик приостановил других — ведь человек, укушенный взбесившейся собакой, которая, того и гляди, околеет, неминуемо умрет, да с такими муками, что лучше о них даже и не думать. В то время как крик разнесся над дорогой, Сплющенный поднял свое оружие — это была стальная мотыга с деревянной, утолщенной у конца ручкой, на которой явственно виднелись ложбинки от пальцев многих поколений работников.
Боязливо-настороженная ярость толпы была разбита одним ударом, хотя и ожидавшимся, но таким стремительным, так люто и верно поразившим цель, что люди не сразу осознали увиденное. Острие мотыги пробило череп почти точно в середине между ушами. В первые секунды после удара ничего не случилось, лишь трясучая судорога — радости или страха, было непонятно, — дергала окостеневшее тело Сплющенного. Да чуть слышно всколыхнулся протяжный вздох — в нем звучала не горечь, а покорная обреченность, — это всхлипнул мальчик, хозяин собаки.
Потом вокруг острия мотыги вспузырилась уходящая собачья жизнь. Вспенилась, сочась, светло-серая масса — мозги, затем потемнела, разжижилась и вскоре превратилась в струйку крови. Светлое месиво на черном асфальте порозовело, смешиваясь с багровой жидкостью, и тотчас же кровь хлынула потоком, так что вокруг пробитой собачьей головы растеклась большая темная лужа.
Дрожь перестала сотрясать Сплющенного. Он издал короткий пронзительный вопль, ловко повернул острие мотыги, как бы подсекая пробитую голову, и победно поднял свою жертву вверх. Все расступились, подались назад. Теперь напряжение окончательно схлынуло, люди спокойно смотрели на Сплющенного, их тела расслабились, и пот подсох, оставив на спинах лишь соляные подтеки. В полном молчании круг распался, и мужчины, которые стояли впереди, безвольно потянулись за этим, последним, но, как оказалось, первым убийцей — сначала все провожали его взглядами, а потом покорно поплелись за ним следом.
Торжествующий убийца, неся свой трофей, двигался с обычной скоростью пешехода, но перебирал ногами, словно бегун. Жизнь по капле сочилась из собаки, стекая на землю с поднятой мотыги. Но вдруг что-то потекло и со Сплющенного — по его правой ноге зазмеилась жижа, похожая на желтую застоявшуюся мочу, смешанную со сгустками свернувшейся крови. Сплющенный тревожно нахмурился, потом посмотрел вниз, и страх стер с его лица торжество. Тем временем поднялся упавший мальчишка. Заметив унизительное состояние убийцы, он, не вытирая слез, заорал:
— Жирные яйца, худые яйца! Ага!
И хотя он все еще продолжал всхлипывать, теперь его тяжкое немое горе выхлестнулось в истерической издевке над врагом. Но испуг убийцы уже прошел, уступив место радостному облегчению. Что-то, закупоренное в его мошонке и убивавшее его мужские достоинства, наконец прорвалось наружу, и вот, несмотря на унижение и позор, Сплющенного охватила безудержная радость, превратившая его горделивую походку в припрыгивающую, гротескную поступь марионетки.
