Расплывчатость концовки огорчила его, но он слишком устал, чтобы спорить с самим собой. Разумеется, позже он вернется к этому и все как следует обдумает. Ему было ясно, что он не в силах встать и выключить свет, — у него не хватало энергии даже на то, чтобы отвести взгляд от лампочки, и светящийся шарик породил в его голове пульсирующий звук, похожий на монотонное гудение поршневого двигателя. Между тем наступила глубокая ночь.
Он услышал шум проезжающей машины и думал, что она проедет мимо. Но странно — машина затормозила у их дома, хлопнули металлические дверцы, а через несколько секунд заскрипела открываемая калитка. И теперь уж было ясно, что открыл ее не ветер. Во дворе зазвучали человеческие голоса — сначала мужской, низкий, смутно знакомый, но как бы забытый, потом женский — голос его матери, и третий, тоже мужской, с вопросительными интонациями, — это был Квези. Голоса замолкли, и на крыльце послышались шаги. Угрюмо взвизгнула входная дверь, и вскоре кто-то нерешительно постучался к нему в комнату. Он спросил, кто там, и ему ответила только мать, но вошли все трое. Он перечитывал последнюю фразу в своей записной книжке и не сразу поднял глаза на вошедших. Его поразил их удрученный вид — казалось, они принесли необычайно мрачную, уже, впрочем, известную ему новость и вот не решаются заговорить о ней, хотя понимают, что им все равно придется это сделать. На лицах ночных гостей отпечаталось какое-то ужасное, объединяющее их знание, и его кольнуло опасливое любопытство.
Все трое молчали, и ему пришлось спросить:
— Что-нибудь случилось?
Он понял, почему один из голосов показался ему смутно знакомым, — над кроватью склонился его дядя Фоли, которого он очень давно не видел. Резкие морщины не состарили, не иссушили дядино лицо, а только сделали его более грузным, и глубоко запавшие глаза походили теперь на две одинаковые капельки желтоватой, выцветшей крови.
— Да что ты, ничего, Баако, не бойся, совершенно ничего, — сказал Фоли с таким испуганным видом, что Баако умолк, прикидывая, правильно ли тот расслышал его вопрос.
— А тогда зачем вы пришли? — после паузы спросил он.
— Ты серьезно болен, — ответила мать.
Баако кивнул.
— Впрочем, завтра все будет в порядке, — добавил он.
— Тебе помогут, не тревожься. — Фоли даже задыхался от сострадания. — Мы отвезем тебя туда, где тебе обязательно помогут.
Последняя фраза лихорадочно закружилась в его сознании перемежающимися волнами знобящего страха и жаркой благодарности. Помогут ему, обязательно помогут, просто помогут, обязательно помогут. Людей, стоящих у его кровати, заслонило тревожное воспоминание, вызванное словами, которые он впервые услышал в песне, несколько раз потом приходившей ему на ум. Женский голос, высокий и чистый, пел в бездонной тишине о том, как желанная, жалея тебя, лживо клянется в вечной любви, но эти клятвы помогут тебе…
Решив почему-то, что сейчас очень важно выяснить все вопросы, связанные с культом приносимых благ, он спросил:
— А где Наана?
И тотчас пожалел об этом.
— Наана? — Почти шепотом переспросила мать.
— Меня никуда не надо везти, — сказал он. — Я скоро совсем поправлюсь.
— Мы поедем с тобой, — сказал Фоли.
— Да-да, мы поедем с тобой, — сказал и Квези.
Игла боли опять воткнулась в его череп, а подступившая к горлу тошнота наполнила рот привкусом желчи. Он даже не мог вспомнить, когда последний раз ел мясо, но отрыжка у него была именно мясная. Его мутило, и легкие требовали свежего воздуха. Он попытался встать, чтобы открыть окно, но сейчас же бессильно опустил голову на подушку. Посмотрев вверх, он встретил три пары внимательных и теперь уже совершенно неумолимых глаз. Ему сделалось легче от того, что они пришли, он действительно нуждался в помощи.
— Я совсем разболелся, — удивленно выговорил он.
— Мы поедём с тобой, — сказал кто-то из пришедших.
Он одевался и думал, что не сумеет одеться до скончания века, так мало у него было сил. Он не мог идти без поддержки и несколько раз просил за это прощения, и никто из них ему не отвечал. В машине его снова стало мутить, и он был слишком слаб, чтобы сидеть ровно, но, когда машина тронулась, ночной ветерок освежил его, и, сев нормально, он спросил:
