3
Если не считать крайнего удивления и дрожи, вызванной чувством гадливости, мистер Брайтон не так уж взволновался. Его первой мыслью было позвонить и вызвать прислугу, но хотя сонетка висела совсем близко, он не протянул к ней руки; ему. пришло в голову, что такой поступок отдавал бы малодушием, а он ведь, разумеется, никакого страха не испытывал. Нелепость создавшегося положения казалась ему куда хуже, чем опасность, которой оно грозило; положение было пренеприятное, но при этом абсурдное.
Пресмыкающееся принадлежало к какому-то неизвестному Брайтону виду. О длине его он мог только догадываться; туловище, в той части, которая виднелась из-под кровати, было толщиной с его руку. Чем эта змея опасна, если она вообще опасна? Может быть, она ядовита? Может быть, это констриктор? Запас знаний Брайтона о предупредительных сигналах, имеющихся в распоряжении природы, не давал ему ответа; он никогда еще не занимался расшифровкой ее кода...
Пусть эта тварь безвредна, вид ее во всяком случае отвратителен. Она была de trop - чем-то несуразным, наглым. Этому сокровищу здесь не место. Даже варварский вкус нашего времени и нашей страны, загромоздивший стены комнаты картинами, пол - мебелью, а мебель - всякого рода безделушками, не предусматривал появления здесь выходцев из джунглей. Кроме того невыносимая мысль! - дыхание этой твари распространялось в воздухе, которым дышал он сам.
Мысли эти с большей или меньшей четкостью возникали в мозгу Брайтона и побуждали его к действию. Этот процесс именуется у нас размышлением и принятием того или иного решения. В результате мы оказываемся разумны или неразумны. Так и увядший лист, подхваченный осенним ветром, проявляет по сравнению со своими собратьями большую или меньшую сообразительность, падая на землю или же в озеро. Секрет человеческих действий - секрет открытый: что-то заставляет наши мускулы сокращаться. И так ли уж важен тот факт, что подготовительные молекулярные изменения в них мы называем волей?
Брайтон встал с намерением незаметно податься назад, не потревожив змею, и, если удастся, выйти в дверь. Так люди отступают перед величием, ибо всякое величие властно, а во всякой власти таится нечто грозное. Брайтон знал, что он и пятясь найдет дверь. Пусть чудовище последует за ним хозяева, в угоду своему вкусу увешавшие стены картинами, позаботились и о полке со смертоносным восточным оружием, откуда можно будет схватить то, что окажется подходящим. Тем временем беспощадная злоба все больше и больше разгоралась в глазах змеи.
Брайтон поднял правую ногу, чтобы шагнуть назад. В ту же минуту он почувствовал, что не в состоянии сделать это.
"Меня считают человеком отважным, - подумал он, - значит, отвага не что иное, как гордость? Неужели я способен отступить только потому, что никто не увидит моего позора?"
Он опирался правой рукой о спинку стула, так и не опустив ногу на пол.
- Глупости! - сказал он вслух, - не такой уж я трус, чтобы не признаться самому себе, что мне страшно.
Он поднял ногу чуть выше, слегка согнув колено, и резким движением поставил на пол - на вершок впереди левой! Он не мог понять, как это случилось. Такой же результат дала попытка сделать шаг левой ногой; она очутилась впереди правой. Пальцы, лежавшие на спинке, сжались; рука вытянулась назад, не выпуская стула. Можно было подумать, что Брайтон ни за что не хочет расстаться со своей опорой. Свирепая змеиная голова попрежнему лежала от внутреннего кольца к внешнему.
Змея не двинулась, но глаза ее были теперь словно электрические искры, дробившиеся на множество светящихся игл.
Лицо человека посерело. Он снова сделал шаг вперед, затем второй, волоча за собой стул, и наконец со стуком повалил его на пол. Человек застонал; змея не издала ни звука, не шевельнулась, но глаза ее были словно два ослепительных солнца. И из-за этих солнц самого пресмыкающегося не было видно. Радужные круги расходились от них и, достигнув предела, один за другим лопались, словно мыльные пузыри; казалось, круги эти касаются его лица и тотчас же уплывают в неизмеримую даль. Где-то глухо бил большой барабан, и сквозь барабанную дробь изредка пробивалась музыка, неизъяснимо нежная, словно звуки эоловой арфы. Он узнал мелодию, которая раздается на рассвете у статуи Мемнона, и ему почудилось, что он стоит в тростниках на берегу Нила и слушает сквозь безмолвие столетий этот бессмертный гимн.
