— Друг мой любезный, ты опоздал ровно на семьдесят лет.
— Как это опоздал на семьдесят лет?
— Очень просто. Не надо было родиться так рано.
С ее появлением на балконе шум прекратился, притихли все, даже дети.
— Что случилось, уважаемые отцы? — обратилась Султанат к собравшимся, она старалась быть с ними особенно почтительной и ласковой.
— Ответ перед нами будешь держать, — выходит вперед Ашурали, думая, только бы не опозориться перед ней, как тот атаман, что хотел лихо выхватить из ножен саблю, да в руке оказался только эфес без лезвия.
— А я-то думала, весть мне принесли о том, что отары вернулись с чабанами, — иронически заметила Султанат. «Какой нежный, мягкий голос, напоминающий шорох тополиных макушек в лунную ночь», — подумал, прислушиваясь к ее речи, Мухтадир.
Султанат продолжала:
— Ну что же, ответ так ответ. Вы подниметесь ко мне или мне сойти к вам, уважаемые?
— Сойти, сойти… скажите, чтоб сошла, — повторил Мухтадир.
— Сходи к нам! Сюда… — И старики усаживаются, кто на скамейку, кто на каменные выступы, кто на бревно, на то самое кривое бревно в три обхвата, которое не нашло применения в строительстве, привезенное в аул из ущелья Каракан упряжкой из двенадцати быков. Из этого бревна вышел бы хороший желоб для водопоя скота или лодка для индейцев.
— Эй, ты… ты о чем шепчешь? При чем тут индейцы, лодка, скот, бревно? Ты туда смотри, туда. Но притворяйся слепым, — толкает соседа Мухтадир.
В просветах перил мелькало светло-голубое платье до колен, ох, эти коленки, с чем их сравнить, нет сравнения. Разве только с мраморными колоннами у райских ворот. А ты бывал там? Нет. Ты видел эти колонны? Не видел. Почему же сравниваешь ее ноги с невиденным? Потому что виденное все меркнет перед ними. Султанат в теплые дни не носит платка, косы у нее толстые, длинные, зачем же их прятать от солнца; в золотых подвесках, от которых тени на шее, прыгают солнечные зайчики. Вот она небрежно придержала край платья, чтоб ветер-озорник ненароком не поднял его, и стала осторожно спускаться с лестницы. Из почтительности некоторые отвернулись, потупили взор.
— Какие ноги, — не вытерпел Мухтадир. — Клянусь, ее мать родила на лесной опушке в лунную ночь, а может быть, на широком альпийском лугу, подперев небо ногами.
— Ты что бормочешь?
— Эх ты, чучело, луженая твоя башка. Ты же слепой, если не умеешь восхищаться прекрасным!
— А ты зрячий чурбан. Тут вопрос стоит: быть или не быть нашему аулу, а он, видите ли, о лунной ночи.
— Не о лунной ночи, а о ней.
— Подумаешь, ну и что из того, что у нее груди пышные и тугие…
— А какая прозрачная кожа, ей-ей, не нужен рентген. И вряд ли какой художник сможет подобрать краски, чтоб передать этот божественный цвет.
— Да что ты в ней нашел? Жена моего соседа куда красивее. Ну что в ней? Толстые бедра, большие груди.
— Ах, ты уже заметил все эти прелести, вот не думал…
Султанат спустилась на самую нижнюю ступеньку. От смущения немного зарделась, щеки стали более румяны, чем обычно, что не мог не заметить с балкона секретарь Абала Абдал-Урши. И в это время подбегает к ней грязный мальчуган и говорит:
— Сельсовет Султанат, дальше не идите, они хотят тебя расколошматить, я сам слышал, так они и сказали: расколошматить, как бычью шкуру.
Это услышал Абала Абдал-Урши и вмиг оказался впереди председателя, встал с воинственным видом: «Никто не посмеет и пальцем ее тронуть». Она спокойно, положив руку на плечо своему секретарю, отстранила его и, ласково улыбнувшись, обратилась ко всем:
— К какому же ответу вы призываете меня, почтенные?
— Мы хотели спросить у тебя, сельсовет, — заговорил Ашурали, немного выйдя вперед.
— Спрашивай, почтенный Ашурали из рода Каттаган, — проговорила Султанат, обнажая ряд жемчужных зубов.
— Правда это? — спрашивает Ашурали, теребя бороду.
— Что? — Засветились нежным светом ее добрые, щедрые глаза.
— То, что услышали наши уши, что по аулу несется ветром горячим, холодной змеей заползает в душу, то, от чего нам стыдно перед памятью предков: говорят, что хотят нас затопить, что над нами… — Ашурали ткнул палкой в небо, — будет море.
