Но если идиллия все же есть, она существует в воспоминании: мгновение, вырывающееся из мрака, целый мир, полный запахов железа, лоно природы. Мы идеализируем скорее природу, чем деревню, с ней мы неразрывно связаны, в ней видим глубины безопасности, которых, возможно, никогда и не было.
Это, как говорится, идиллия личная, этакая невинная игра или игра в невинность. Вина возникает в тот момент, когда идиллию начинают эксплуатировать, когда она становится жертвой публичности, олитературивается. В словацких исторических и литературно-исторических условиях бегство к идиллии проявляется не как эфемерный феномен, а как непрерывная линия, подавляющая и извращающая и силу действительности и силу литературы. Это бегство мещанина и обывателя и, с идеологической точки зрения, оно содержит в себе весь диапазон взглядов и отношений от наивного восхищения сентиментальным народническим преклонением перед нищим людом, вплоть до фашиствующих элементов, связанных, с позволения сказать, с теорией Blut und Boden[88].
Словацкая литература, особенно в межвоенный период, пестовала все виды ложных представлений о нашей деревне. Наиболее распространенным и банальным (а например, у Й.-Ц. Гронского и теоретически обоснованным) является провозглашение деревни неоспоримо здоровой, а города безнадежно больным, деревня была животворным и таинственным источником добра, в то время как город — очевидным и явным исчадием зла, деревня считалась оплотом свободы, а город — тюремными застенками. В этом узловом пункте для словацкой литературы (и искусства, и культуры) накопилось столько ошибочных представлений, ложных сведений и несусветной глупости, что потребуется труд еще трех поколений, прежде чем наши взгляды на эти вещи изменятся и представления очистятся.
Мне кажется, что современная литература о деревне никоим образом не соотносится с прежними патриархальными представлениями. Точно так же как некогда, взобравшись на вершины по туристским тропам в походном облачении (ах, выше, еще выше, жар-птица ты моя), литература теперь спускается вниз к виноградникам и даже — в долины. К традиционным областям словацкой деревенской литературы (словацкая литература была не просто деревенской, она была литературой горной среднесловацкой деревни) теперь прибавились западнословацкие деревушки, теснимые городом, мыявские и крупинские хутора и нижненитранские долины. Словацкая литература о деревне, хотя бы с точки зрения географической, неудержимо раздвигает свои границы и постепенно освобождает, выражаясь точнее, завоевывает Словакию. Это далеко не простое дело, и уже сам этот факт мог приобрести эпохальное значение, если бы литература явила собой эпоху. Но это, в сущности, даже не литература о деревне, за исключением Йонаша[89] и Ферко[90], а литература из деревни, «родом» из деревни. Речь идет не просто об отсутствии красоты; у Шикулы[91], например, и простая солома, торчащая из башмаков, чудесна и эстетически притягательна. Здесь, как и во многих других случаях, дело не только в том, что у нас есть, но в том, чего нам не достает, не хватает. А не хватает нам прежде всего отображения и изображения современной, сегодняшней словацкой деревни. Перефразируя известное название книги, скажем: «нельзя жить воспоминаниями»! Таким образом, никто не видит или, во всяком случае, не пишет о том, что в деревне происходят «по меньшей мере странные вещи».
В связи с изменившимся образом жизни словацкой деревни (откуда, собственно, вышли все словаки) хотелось бы поговорить об их культурном уровне. Иногда начинает казаться, что единственное, что их по-настоящему интересует — это деньги, а культура им и не нужна. Возможно, это так, а может быть, и нет. Стоит зайти в прекрасные дома культуры, чтобы убедиться, что жизнь кипит вовсе не там, а в прокуренных забегаловках. Конечно, честь и слава исключениям из общего правила. Теперь вопрос: каково Ваше мнение о культурной зрелости современного словацкого народа? И чтобы не слишком удаляться от нашей главной темы: что в этом плане может сделать литература?
