— Совершенно верно! — бросает Кессельклейн.
— …Да, но лишь для укрепления позиций Советского Союза. И когда у него возникают трудности, он посылает пролетариев на забастовки или на баррикады. Для блага русских Советов во всех странах, и особенно в нашей Германии, проливается ценная рабочая кровь.
Несколько рабочих вскочили со своих мест. Никто уже не улыбается, все с горечью смотрят на брызжущего слюной ротмистра.
Берет слово Шнееман.
— Некогда я тоже высказывал подобную точку зрения, — начинает он, — и с тех пор много думал об этом. Сейчас я понял, что был неправ. Почему? Потому, что мы не должны быть узколобыми националистами. Само собой разумеется, мы должны поддерживать ту страну, которой управляет рабочий класс. Даже если тому или другому из нас кое-что и не нравится в ее внутренней политике. Насколько я знаю, национальный вопрос играет у Ленина большую роль, и в пределах Союза всем республикам гарантировано национальное самоуправление и самоопределение. Поэтому сейчас я уже отказался от прежних своих близоруких взглядов. Только я считаю, что коммунисты должны предоставить автономию и отдельным провинциям.
Коммунисты поглядывают на Вельзена и Дитча, ждут от них необходимого ответа.
Вельзен чувствует взгляды товарищей: они ожидают, что он объяснит социал-демократу и нацисту основную задачу пролетарского интернационализма. Но Вельзен молчит. Он не доверяет этому барону фон Воррингхаузен унд Гельтлинг.
Дитч не понимает молчания товарища, он предпочел бы, чтобы говорил, конечно, Вельзен, потому что сам он не чувствует себя уверенным в этих вопросах. И действительно, он после первых же фраз впадает в противоречие.
Ротмистр тотчас же использует его оплошность, и Дитч, чувствуя всю ответственность своего выступления, еще больше горячится и путается. Кессельклейн хочет ему помочь, но, вместо того чтобы вести спор, тоже ругается. Али, комсомолец, пытается поднять ротмистра на смех. Спор превращается в ссору.
В это время открывается дверь, Вельзен кричит:
— Смирно!
Заключенные подымаются со своих мест и становятся навытяжку.
В дверях появляется Мейзель, он сразу видит, что в камере какое-то замешательство и что все заключенные сгрудились вокруг ротмистра.
— Гельтлинг!
Ротмистр выходит:
— Заключенный фон Воррингхаузен унд Гельтлинг!
— Ну это, пожалуй, как вам угодно. — И Мейзель презрительно кривит рот. — Вы будете отпущены. Но сначала вы мне скажете, о чем это вы говорили только что с заключенными. Поняли?
— Так точно, господин дежурный!
— Ну, так собирайте ваши вещи.
Едва только Мейзель затворяет за собой дверь, как заключенные обступают ротмистра:
— Ты ему скажешь?
— Смотри, ведь это только уловка Мейзеля, тебя не отпустят: ведь освобождает «ангел-избавитель». Мейзель только хочет все от тебя выведать.
— Ты… ты нас не выдавай, слышишь?
— Послушайте-ка, за кого вы меня принимаете? Об этом не может быть и речи, — отмахивается он от назойливых наставлений. Кое-кто из заключенных торопливо помогает ему упаковать постельное белье и переодеться.
— Ты был в лагере только три дня, — говорит один.
— Четыре! Четыре дня, — поправляет его ротмистр.
От волнения он обрывает у ботинок оба шнурка. Одни из заключенных наклоняется и аккуратно связывает их.
Мейзель отворяет дверь. «Ангел-избавитель» стоит рядом. Кессельклейн еще раз шепчет:
— Ну, смотри, не проболтайся!
Ротмистр, не прощаясь, уходит.
Среди заключенных напряженное волнение. Через несколько минут будет известно, промолчал ротмистр или нет. Али все время подходит к двери и слушает. Волнение передалось и Вельзену; он бегает взад и вперед у двери.
— Идет! — шепчет Али, заслышав шаги.
Все смотрят на дверь. Входит Мейзель.
— Смирно!.. «A-один», камера два, тридцать семь человек, три койки свободны.
— Дитч!
Как будто кто хлестнул заключенных, так они вздрагивают. Старик Дитч выходит вперед.
— Собрать вещи! Вы пойдете в одиночку. Да поживее, старая кляча!
Мейзель, скрестив руки, стоит у двери и смотрит на заключенных. Дитч дрожащими руками собирает свои вещи. Мейзель холодно и деловито заявляет:
— Если еще раз будет разговор о политике, всех выпорю!
