Но самое… самое страшное — это дети… Там были совсем еще малютки… Были уже и бездыханные, с голоду умерли. И когда… когда Уле Брунс во рву добивал умиравших лопатой… хотя надо отдать ему справедливость, он, должно быть, делал это из жалости…
Хагештейн медленно поднял голову; близорукими глазами, горевшими на пепельно-сером лице, он пристально смотрел на бургомистра.
— Бог свидетель, да-да, — уверял Ридель. — Ведь многих засыпали живьем… Я и сам… Ох, какое несчастье принес нам, всей нашей деревне, этот поезд… Никогда здесь не случалось ничего подобного… ну… никаких преступлений… Правду говорю, сущую правду… Но это, это всю нашу деревню загубило!
— Когда же это произошло? — спросил Хагештейн, словно очнувшись от тяжкого кошмара.
— Ну, тогда, два года назад, перед самым крахом!
— Два года? — с изумлением повторил Хагештейн. — И все это время… Почему же вы, бургомистр, так долго молчали?
— Все молчали… Боялись… Думали, забудется… Мы… мы сами хотели забыть.
— Ужасно! — стонал Хагештейн. — Невероятно! И вы могли молчать?
— Была война! Еще шла война! И…
— Кто были эти несчастные женщины?
— Большей частью, пожалуй, еврейки. Потом говорили, вроде бы они из Польши и с Украины.
— Еврейки! Заключенные, значит?
— Конечно, заключенные! Это же был эшелон с заключенными!
Ридель замолчал и пристально взглянул на уполномоченного. У него мелькнуло подозрение: неужели этот человек не знал о том, что здесь произошло? Бургомистр побледнел. Конечно же, не знал, не имел ни малейшего представления. Так какого же дьявола он сюда приехал? И Ридель спросил, что привело господина правительственного уполномоченного в Долльхаген.
— Я насчет поставок! — ответил Хагештейн.
Он встал и нервно зашагал по комнате. Что делать, спрашивал он себя. Надо прежде всего сообщить начальству. Пусть присылают человека для расследования этого страшного преступления, в его, Хагештейна, компетенцию такие дела не входят. Здесь, черт возьми, далеко не так приятно, как ему показалось сперва, нет, он здесь не задержится, в этой проклятой деревне!
Бургомистр Ридель сидел поникший, с опущенной головой, решив, что сам он больше ни слова не скажет. А вот если спросят, трудно будет отвертеться и промолчать.
Хагештейн спросил, почему повесился кузнец.
— Он там тоже руку приложил, — сквозь зубы процедил Ридель.
— Где это там?
— Возле амбара, возле Хефдерова амбара он убил одну из бежавщих женщин…
Хагештейн вплотную подошел к бургомистру.
— Кто еще из долльхагенцев был там?
— Кто?.. — Ридель презрительно опустил углы рта и нагло посмотрел на Хагештейна.
— Да, кто, я спрашиваю.
— Я обязан ответить?
— Если вы станете уклоняться, я это отмечу в своем докладе правительству.
Ридель помолчал. Потом перечислил:
— Брунс, Бёле, Хиннерк, Мартенс, Дирксен…
— И вы тоже?
— И я.
— Так-так!.. А женщины, что ждут внизу, это, наверно, их жены?
Ридель кивнул.
— Гм! Так-так! Ну вот, а теперь послушайте. Я пошлю в адрес правительства донесение, чтобы сюда была направлена следственная комиссия для выяснения всех обстоятельств дела. Это первое. Второе: позаботьтесь о том, чтобы сидящие внизу женщины убрались вон, и — немедленно! И третье: сейчас же представьте мне отчет о выполненных на сегодняшний день зернопоставках. Надеюсь, в Долльхагене они перевыполнены. Вот так. Пока все.
Ридель тяжело поднялся.
— Я могу идти?
— Идите.
И уполномоченный Хагештейн поступил так, как сказал. Он направил подробнейший доклад не только министру-президенту правительства земли Мекленбург, но и советскому окружному коменданту.
— А комендант, — продолжал свой рассказ Андреас, — вызвал меня к себе и спросил:
— У тебя тесть в Долльхагене?
Я ответил утвердительно.
— Отлично! Слушай же!
И он пересказал мне донесение Хагештейна. Это были только отрывочные фразы, такие, как «страшное преступление…», «более семидесяти женщин и детей убиты..», «замученные Голодом женщины похоронены заживо…», «кузнец Бельц прошлой ночью повесился…», «бургомистр во всем признался…».
Комендант, ошеломленный не меньше, чем я, спросил, знал ли я обо всем этом.
— Их зарыли под тремя дубами, — сказал я.
— Значит, ты знал? — повторил он изумленно.
