- Я на тройках-то не привычен...
- Ну так и на своих двоих прогуляешься.
Гордей стукнул кулаком о кулак и, стиснув зубы, молчком зашагал домой.
Его ждали. Катя сидела рядом с постелью Саны, гладя её в сухих трещинках руку.
- На себе повезу, Сана, – виновато потупился Гордей.
- Дома-то я скорей оклемаюсь, – сама себе не веря, с трудом разлепила побелевшие губы Александра.
- Ты помоги ей собраться, Катя, я тем самым санки приспособлю.
- Вместе повезём, тятя, – тихо сказал Прокопий.
- А домовничать кто останется?
- Я подомовничаю, дядя Гордей, – предложила Катя.
- Невелика тяжесть, один управлюсь. Ты, Прокопий, за коровой гляди. Вот-вот отелится. Мотри, телёнка не приморозь!
Привязав к санкам пестерёк, бросил в него поверх сена кошку и осторожно усадил укутанную Александру.
- Тронемся со Христом! – крякнув, легонько дёрнул за бечёвку, перекинутую под мышки, и повёз дорогой свой груз, оглядываясь на раскатах.
Кабы можно было свернуть, пошёл бы огородами, но тракт, проторенный обозами и кандальниками, шёл из конца в конец по всему Заярью.
Встречая людей, нарочито бодрым голосом здоровался с ними. Они спешили пройти мимо. А Евтропий Коркин, за которым была сестра Гордея, увидав свояка, юркнул в переулок и, таясь за углом, переждал, когда минует его этот печальный возок.
Сидор одумался. Увидав Ямина, везущего санки, сам запряг лошадь и кинулся вдогон.
Медленно, понуро шагал Гордей. Александра изо всех сил крепилась, притворялась спящей, чтобы не бередить его своими стонами. Негромко поскрипывали узкие кованые полозья, оставляя чёткий розоватый от яркого солнца след. На слепящем снегу тёмная фигура Гордея казалась скорбной и потерянной. Будто заблудился в пути человек, отчаявшись выйти к человеческому жилью, на огонёк.
Пермин догонял ходко. Но в полуверсте остановил коня и, с минуту постояв, повернул обратно. Ехал шагом, опираясь на кнутовище. Стыд и горечь язвили душу, красили лихорадочным румянцем щёки.
Догнать бы! Но теперь Ямин сам откажется от запоздалых услуг. Сидор знал его непокорный тихий нрав.
Потому и вернулся.
Из Бузинки Гордей возвращался метельной ночью. Дорогу пересуметило. Ветер глумливо швырял взашей колючим снегом, задирая ветхую мужичью лопоть. Бусое небо тужилось бураном. Звёзды словно сдуло. А без них одиноко в такую погоду!
По времени где-то рядом должен быть Волчий буерак. Каждую зиму находят в нём обглоданные человечьи кости. Но сейчас и зверь едва ли отважится выйти на свет божий. На всю непогожую ночь, наверно, один Гордей в пути, и то нужда заставляет в предбуранье спешить домой: как бы коровёнка до срока не распросталась.
Александру положили на операцию. Доктор обозвал Гордея извергом. А за что? Выходит так, что мужик кругом виноват.
Не первый уж год мается женщина с грыжей, а выжить из себя не может. Едва подлечится – облепят гнусом бесчисленные бабьи хлопоты... Глаза на них не закроешь: дети пить-есть просят, дом обиходить надо. Первее ж всего нелёгкая крестьянская работушка.
Чуть ли не с первого дня в колхозе тянет Александра коровьи титьки, копенными навильниками ворочает сено вперемеж с соломой, гребёт пестерями скотские глызы. Нехитро для деревенской бабы носить подойники с молоком, греметь шестиведёрными флягами, а после больницы сказывается: чуть поднатужится – швы разойдутся. Не раз слыхивал Гордей, как напарница Александры, Катюнька Сундарёва, выговаривала ей: «Ты бы полегче, тётя Сана! За всё-то не берись, не сдюжаешь!». Да разве её уговоришь? Синью зайдётся от натуги, а может, от боли и обиды за немощь свою, но не попросит помощи. А чуть повзъёмистее поднимет – грыжа выкатывается.
Надо бы поклониться бригадиру – Сидору Пермину, чтоб куда полегче определил, но Александра не из тех, кто просит. В четвёртый раз отвёз её Гордей в больницу. Волок на бечеве свою сердечную поклажу все двадцать заснеженных вёрст, глотая с горькой слюной удушливую ненависть. Стылыми шариками висли на ресницах скупые впересол слёзы. Сиверок, бузуя, шевелил в душе тягучие чёрные мысли.
- И бог от меня отступился! – с хрипом выдохнул Гордей. – Ропщу, однако... А как не роптать! Дерево рубят – и то слезьми обливается... А тут – душа, живое мясо. Эх-х! – завязнув в сугробе, яростно дёрнул санки, свалил немудрёный скарб – мешок с двумя кирпичами казённого хлеба, купленного в районной лавке в гостинец. Подобрав поклажу, привязал её и медленно зашагал по убродистой дороге.
