— Вы, как еврейка…
Он все же застиг ее врасплох, хоть она давно была к этому готова. Ничто в ее бумагах не указывало на происхождение, официальные предписания явиться добровольно она до сих пор игнорировала, к тому же была супругой нееврея. Она, очевидно, побледнела, так как тут же услышала голос своего визави:
— Ah, la pauvre joli dame…[14] Ничего, ничего, может, это еще как-нибудь удастся уладить.
Магде вспомнились слухи о депортации, смутные, но цепкие слухи, просачивающиеся в городок. Она мысленно восстановила все доводы, могущие послужить ей в защиту.
— Вам с этим до сих пор не докучали. К тому же мужа вашего, по-видимому, здесь нет, он должен по закону находиться совсем в другом месте…
В голосе его звучало даже нечто, могущее сойти за добродушие. Магда на секунду закрыла глаза. Им, стало быть, известно о пребывании Нойберта в Испании.
— Но мы не будем так точно следовать закону, поскольку дело ваше находится в моих руках, смею утверждать, руках надежных…
Магда непроизвольно глянула на эти руки, лежавшие на столе, топорные, мускулистые, с побуревшими от табачного дыма пальцами. А когда он, вставая, негромко и галантно добавил: «А вы со своей стороны попытайтесь быть чуть-чуть внимательнее», — она, как слепая, улыбнулась ему в лицо, оттого что улыбнулся он и оттого что это была улыбка.
Спустя неделю он снова пришел. Со спокойной уверенностью прошествовал через комнату, сел, как и первый раз, между столом и окошком, как и первый раз, достал из портфеля бумаги и объявил, что у него есть дополнительные вопросы.
Магда, словно в кошмаре, внимала покровительственному благодушному голосу провинциального ловеласа. Ранний сыроватый полдень заглядывал в окно. Магда представила себе, как Нойберт в этом мерцающем свете, сидя на косилке, однотонными выкриками подгоняет упряжку волов. Человек за столом не торопился. Он в двадцатый раз перечитывал напечатанный на машинке текст, курил, озирался в комнате и все чаще обращал к Магде свою хищную улыбку. Словно ненароком, он схватил ее руку, которую она отняла, и ответил на ее движение новой улыбкой, в коей упрек сочетался со смирением.
Внезапно он встал и положил ей руки на плечи. Пытаясь ускользнуть, она обежала вокруг стола и сквозь застилающий сознание туман слышала угрожающе-ласковые слова, исходившие от его большого, багрового, словно стертого лица. Она стояла у открытого окна, когда он ее облапил. С секунду глядела она в глубь пустого уличного ущелья. Закричать, пронеслось в ее сознании. Но что-то удержало ее. Она закрыла глаза и, не глядя, ударила его в лицо, когда он задел ее щеку своими мокрыми губами. Тут она устремилась к двери, но этот человек опередил ее: она слышала, как он повернул в замке ключ и бросил его на пол. И снова ей пришлось защищаться от невидимых рук, хватавших ее здесь и там. Она не слышала ничего, кроме собственного дыхания и гневно-заклинающего шепота над собой. «Нет, нет, кричать нельзя. Скандал, — думала она. — Скандал… не допустить скандала!..» И это нелепое, затасканное, лишенное всякого смысла слово всплывало в ее затуманенном сознании, точно пустой пузырь в воде. Она снова ударила человека, теснившего ее к кровати. И слышала его хриплый орущий шепот, выражавший только ярость и вожделение: «Жидовская тварь! Не выставляйся со своим большевиком! Или ты предпочитаешь, чтобы я отправил тебя в печь?»
Она только наполовину понимала его угрозы. Когда он швырнул ее на постель, она увидела перед собой измотанное за неделю лицо Нойберта, отчаявшееся, испитое, изможденное разладом и отчуждением лицо. Она чувствовала невыразимую, обессиливающую боль. Зачем, думала она, зачем? Это слово, точно написанное на противолежащей стене, стояло перед ее глазами, как неоновая реклама. Оно вспыхивало и гасло: зачем, зачем?..
Нойберт лежал на нарах и вспоминал встречу с Эрнстом. Это произошло на большой площади две недели спустя после того, как он застал у Магды врача. Они сели на скамью, и через десять минут он уяснил себе, что́ значит для него Эрнст, что Эрнст для него воплощение всего, чего он так долго ждал. Он услышал об арестованных товарищах и о тех, кто продолжает работать; от лишних вопросов он воздержался, понимая, что ему сказали все, что можно, и все это казалось ему естественным и привычным. Эрнст спросил о Магде и о его самочувствии с так знакомой Нойберту спокойной душевной теплотой, тогда как сам он только глядел мимо него на площадь, кишащую детьми. И каждый раз, отвечая на вопрос, он оглядывал площадь и чувствовал на лице взгляд Эрнста.
