— Сядь! Я сам… — и со стоном и кряхтеньем продолжал свой путь.
Наконец он умостился за столом, долго молчал, смотрел на лампу, тер щеки, потом спросил:
— Экспедиция?
— Экспедиция… — поторопился сказать Никита. — Геологи.
— Типятку дай! — помолчав, твердо приказал старик.
— Чего? — не понял Никита.
— Типятку! Типятку, я говорю, дай! — сердито повторил старик. — Вон в горке, я говорю, типяток!
— В какой горке? — краснея от напряжения понять, спросил Никита.
Илюша высунулся в окно, шумно курил, дул дымом, будто любовался природой.
— Вода кипяченая там в шкафчике за стеклом у него! — крикнула из кухни расслышавшая старуха.
— А! — облегченно сказал Никита и подал старику банку с желтоватой кипяченой водой.
Старик стал пить. Он сопел, глотал, дышал носом в банку, но не оторвался, пока не допил.
— Мать, а мать! — крикнул он, отдышавшись. — Самовар когда?
— Несу! — отозвалась старуха и действительно внесла шумящий самовар.
— Кружку мою! — приказал старик. Старуха поставила перед ним большую эмалированную белую кружку.
— Налей! — сказал старик. — Постой! Мать, а иде у меня водка?
— Так ее и нету, днем-то сам всю выдул…
— А ты дай, дай! Водку дай, я говорю! — крикнул старик страдальчески.
Старуха сердито достала ему из горки бутылку.
— Гм… — старик посмотрел водку на свет. — Гм! Мало. Не стану! Убери. Завтра допью. И стал пить чай.
— Дедушка, а что у вас с ногами? — спросил, помолчав, Никита.
— Совсем заболел, — грустно, задумчиво сказал старик. — По колени ноги болят. Ступить нельзя. Ляжки ничего, не болят ляжки-то, а ниже колен…
— А что врачи говорят?
Старик ничего не ответил, усиленно и хмуро хлебнул чай.
— Какие врачи, — ласково сказала из другой комнаты старуха. — Врачи ему теперь ничего не поделают. Восемьдесят ведь первый ему… — Она вышла на свет, села на лавку сбоку старика и весело улыбнулась. — Совсем помирает старый-то мой… Да и то — пожил! Восемьдесят годов.
— Чаю мне еще! — буркнул старик. — Табак-то у меня иде? — спросил он, проследив, как ему наливали чай.
— Какой тебе еще табак! — живо возразила старуха. — И не думай, не дам!
Старик наклонил голову, некоторое время молча смотрел на клеенку, потом взялся за кружку.
— Горе одно с этим табаком, — сказала старуха. — Как закурит, так и почнет кашлять, спать не дает… И так спит плохо. Кричит больно во сне, сны ему снятся… — Старуха усмехнулась. — Влазит в него ночью. Вот он и орет.
Старик допил вторую кружку, посидел, подумал.
— Время сколько? — спросил он, ни на кого не глядя.
— Одиннадцать, — сказал Никита.
— Спать пойду, пусти! — сказал старик старухе.
— Дойдешь сам-то?
— Дойду, пусти!
Он мучительно встал, постоял немного, перебирая напряженными пальцами по столу, будто собираясь с духом, потом, вытянув вперед руку, осторожно стал переходить избу. Дошел до притолоки, торопливо оперся, постоял там и начал, держась за печь, двигаться к лежанке. Потом долго взбирался на печь, кряхтел, охал, наконец лег и затих.
Старуха убрала со стола, зевая, ушла к себе, и там у нее долго скрипела кровать. Илюша постлал себе какие-то дождевики и вытертые полушубки на широкой лавке под окном, положил в голову телогрейку. Никита как бы видел и не видел ничего, судорожно зевал, торопливо накуривался перед сном. Он соображал, зачем это Илюша лег возле окна, зачем не закрывает окно, и его такая особенная, хищная какая-то улыбка и нетерпение, и он сам где-то не здесь, в избе, а далеко — но и думать об этом уже невмоготу было, мысли мешались. Он быстро докурил, сплюнул в окно, посмотрел — все было видно, все избы и озеро, и туман на берегу, тонкая пелена, а Илюша тем временем уже лег, закрыл глаза, тихо дышал…
Никита пошел к себе за стенку, нащупал в темноте кровать, повалился, сразу услышал, как дурно пахнут подушка и одеяло, успел только подсунуть ладонь под щеку, и сразу поплыло перед ним болото, закачалась топь, потянулась деревянная тропа, а по сторонам грозно и загадочно раздавалось «Уыыыыыыыпппп!..» Он еще не понимал, почему болото и куда он идет, а сам уже жадно спал. Проснулся он от крика.
— А-а-а! О-о-о! — кричал на печке старик.
