25
Оле стоял на истерзанной снарядами лесной опушке, возле развалин родительского дома. Фруктовые деревья в их скудном садике чернели, мертвые и обугленные. Одна из отцовских голубок вдруг вынырнула из низко нависших облаков — белый комочек над чернотою пожарища. В клюве она несла травинку для гнезда в расселине сосны.
Опять вьешь гнездо, белая голубка? Оле огляделся вокруг, но ничего не увидел, кроме молчащего простреленного леса и белого пятнышка в небе. Голубь Ноя принес оливковую ветвь. Голубь Оле — травинку для гнезда после всемирного потопа.
Оле расчистил от мусора обгорелую дверцу погреба. Уж не думал ли он найти сокровища в ханзеновской лачуге?
В погребе он нашел труп. Пауль Ханзен лежал, подкарауливая кого-то, у самого входа. В руке старик сжимал карабин. Смерть нежданно застигла его.
Пауль Ханзен, человек без зацепки в жизни, перышко в вихре чужих воззрений, — вот он лежит здесь, направив дуло ружья на своих освободителей. Жизнь раба окончилась, карабин папаши Пауля был нацелен и на родного сына.
Когда Аннгрет вернулась издалека с рытья окопов, Оле возводил стены из межевых камней и дважды обожженного кирпича над старым погребом. Аннгрет вышла из леса с мешком за плечами, как лесовичка в сказке. Оле ее не узнал.
— Вам кого, матушка?
Мешок Аннгрет полетел на землю.
Медленно, шаг за шагом приближались они друг к другу, силясь разглядеть, что еще осталось в каждом от знакомых черт. Потом они целовались в палисаднике под сенью обгорелых деревьев. Поцелуй Оле был приправлен солью рабочего пота. Поцелуй Аннгрет отдавал горьким потом грузчика, согбенного под тяжестью ноши. Некоторое время они стояли обнявшись. Затем обрадовались, что хоть руки-то у них есть, и расцепились.
— Ну, а теперь подумаем, что будет дальше, — сказал Оле, весь он жил уже в будущем.
26
Голубоватый свет зимнего утра струится в комнату. В плетях дикого винограда ссорятся воробьи. Оле проснулся. Вчерашнего хмеля как не бывало. Только тело болит и ноет, словно на него набросились осатанелые шершни.
Из хлева слышится мычание, блеяние. Воинственные домашние шумы! Кобыла ржет, мерин нетерпеливо бьет копытом в стену конюшни.
Аннгрет, видно, нет дома. Оле старается восстановить в памяти вчерашний день. Он скатывается со своего ложа и, обессилев, остается лежать на овчине перед кроватью. Правая нога у него неподвижна. Потом он кое-как поднимается, раскидывая руки, и вприпрыжку, как журавль с подрезанными крыльями, ковыляет вон из комнаты.
Заходит в гостиную, в кухню, ищет Аннгрет. Страх охватывает его. Он берет кухонный нож, плетется к лестнице на чердак и, цепляясь за перила, тащится наверх.
Обыскивает весь чердак: мешки, рассыпанное зерно, голенища разрезанных сапог, висящие на балке, запах ржи и вонь мышиного помета… А вот и мешок, на котором вчера сидела Аннгрет.
Он испускает тяжелый вздох, отшвыривает в сторону нож и, ковыляя на одной ноге, спускается вниз. Ничего она с собой не сделает, нет, нет, не так она глупа! Лестница скользит под ним. Ступени колышутся как волны…
Придя в сознание, Оле ползком добирается до спальни, до кровати и лежит не шевелясь. Его кровать — остров, мычанье, блеянье, ржанье во дворе — рев прибоя.
Полдень. Аннгрет входит в дом. Запах зимнего дня струится с ее платья; улыбаясь, она склоняется над Оле.
— Дорогой мой муж!
Значит, сапожная распря забыта!
Аннгрет ощупывает избитого мужа.
— Этого ты Рамшу не спустишь!
Он улыбается. Он возьмет оглоблю и вздует Рамша. Месть иной раз сладка как мед!
Аннгрет сурова и неумолима.
— Надо заявить на него.
Приходит врач: рваная рана на лбу, одна нога сломана. В больницу, и немедленно.
— Я нужен здесь, доктор.
Врач уступает, накладывает повязку с постоянным натяжением — три кирпича вместо противовеса, рану заклеивает пластырем.
Оле засыпает, просыпается, опять засыпает и снова просыпается. Жизнь его как в яму провалилась. Безветрие. Ни спешки, ни суеты, никаких поездок в город, районных собраний, заседаний.
Хотелось бы Оле посмотреть, хорошо ли озимь укрыта снегом, постоять под высокими соснами, когда вороны слетают с поля и, драчливо хлопая крыльями, устраиваются на ночь в сосновых ветвях. Он подымается, и комната ходуном ходит перед его глазами. Трясутся гири на ходиках. Волны колышутся в зеркале. В голове у него гудит.
