Если сравнивать Россию с Западом, незападные черты российского общества, в которых нет ничего «особенного» и ничего специфически русского, которые свойственны множеству незападных обществ, начинают представляться уникально русскими. И если видеть в правовом характере общества моральную норму, то и уникально «плохими». А так как человеку трудно смириться с тем, что он – особенно плохой, то утверждение своей «негативной» уникальности легко может перейти в утверждение уникальности «позитивной», фрустрированное западничество – в славянофильство. «Да, мы не можем создать правового государства, но правовое государство для нас слишком мелко, этот виноград зеленый». Но если не «центрироваться» на Западе, если сравнивать русскую историю не только с западной, но и с историей других незападных обществ, то мы окажемся скорее «средними». Может быть, несколько менее восприимчивыми к идеям правового государства, чем турки, но более, чем китайцы. А сейчас – значительно хуже Южной Кореи, но значительно лучше Северной. И я думаю, что такой взгляд – более трезвый, реалистичный и менее «неврозогенный».
3. Проблема описания и анализа специфики национальной истории неразрывно связана с проблемой многовариантности истории, разграничения в ней того, что обусловлено устойчивыми характеристиками данного национального организма, и того, что обусловлено просто стечением обстоятельств. Это – задача бесконечно сложная и психологически, и логически и до конца принципиально не реализуемая.
Психологически осознать случайность и самого нашего существования, и основных событий нашей жизни так же трудно, как трудно не преувеличивать собственную индивидуальность. Нам трудно осознать, что само наше существование – результат фантастически случайных обстоятельств и что даже если забыть об этом и принять наше существование как данность, то ясно, что если бы не абсолютно случайные обстоятельства, у нас была бы, например, другая жена, и мы бы тоже ее любили и ощущали бы нашу связь с ней очень глубокой и сейчас имели бы и любили бы совсем других своих детей. Точно так же психологически трудно сознавать, что само возникновение русских – результат каких-то неизвестных нам древних случайных обстоятельств и что у русских могла бы быть, например, совсем другая религия, и им бы так же казалось, что есть глубокая и таинственная связь между их индивидуальностью и, скажем, исламом, как славянофилам представлялось, что есть таинственная связь русских и православия.
И как это трудно психологически, так это трудно логически. Мы включены в бесчисленное количество связей и проходим через бесчисленное количество случайных комбинаций этих связей. Точно оценить их значение невозможно. Рассуждения на тему «что было бы, если бы…» очень легко превращаются в не совсем научную фантастику. «Что было бы, если бы в 1917 году кто-нибудь убил бы Ленина и Троцкого? А что было бы, если Ленин дожил бы до, скажем, 1930 года? А если бы Ельцин выбрал в преемники не Путина, а все же Степашина или Аксененко?» И т. д. и т. п. Все это и впрямь несколько смешно, и авторы сознательно отказываются от любых рассуждений типа «что было бы, если бы…», которые представляются им произвольными и недоказуемыми.
Но хотя нельзя увлекаться такими рассуждениями, совсем отказываться от них, мне кажется, тоже нельзя. Если мы хотим приблизиться к пониманию специфики русского исторического пути, мы должны не только сравнивать русскую историю с нерусскими, но и должны пытаться отделить в русской истории русское от случайного. Если вообще отказаться от рассуждений типа «что было бы, если бы», у нас вообще исчезает критерий отличия важных и неважных событий, все они сливаются в единую линию, ведущую от Рюрика прямиком к Путину.
Полный отказ от поисков альтернативных ситуаций, по-моему, не дает авторам увидеть некоторые реальные «движущие силы» российской истории и правильно оценить ее своеобразие. Так, авторы вообще не говорят об альтернативности религиозного выбора православия князем Владимиром. Между тем ясно, что это был действительно «судьбоносный» выбор, выбор «на всю оставшуюся жизнь», ибо отказ от уже принятой религии – события, в истории практически не встречающиеся, а выбор католицизма или ислама привел бы к совсем иным Россиям, к совсем иной мировой истории. Фантазировать об этих иных историях не нужно, но понимать, что такие важнейшие для концепции авторов отличия средневековой России от средневекового Запада, как отсутствие прав сословий и правовых ограничений монархической власти, прямо и непосредственно связаны с этим выбором, – необходимо. Выбор православия ограничил пространство возможных будущих русских историй, возможных будущих «выборов», он придал аморфному, пластичному организму Руси некоторые определенные черты, которые сохраняются до сих пор. Но это пространство «возможных Россий» вновь сужается последующими «выборами», исходом последующих альтернативных ситуаций. Например, монгольское завоевание, несомненно, сыграло громадную роль в создании централизованного самодержавного русского государства, и авторы придают монгольскому владычеству громадное значение в формировании характерных черт русской государственности. Но ведь ясно, что монгольское завоевание потому и было «судьбоносным», что это – случайное для русской истории обстоятельство (погиб бы в начале своих походов Чингисхан – история пошла бы иначе), резко изменившее траекторию его развития и вновь ограничившее пространство «возможных Россий». Его значение неотделимо от его случайности, и оценить его нельзя, не ставя вопрос «что было бы, если бы». Ответ на этот вопрос полностью определяется нашим пониманием природы русского общества домонгольского периода. Оно очень невелико, и поэтому ответ может быть только очень гипотетичным, но неочевидность ответа не означает бессмысленности вопроса.
