Не будь войны именно в 1914 году, революции в 1917 году не было бы, а позже она, возможно, прошла бы под каким-то несколько иным идейным знаменем, и т. д. и т. п.
Но одновременно это – наша революция, порожденная нашей культурой. В странах с такой культурной традицией, как Англия, США или Нидерланды, такая революция была бы в принципе невозможна. У нас же к ней толкали мощные силы, связанные с нашими внутренними культурными факторами: культурный разрыв низов и верхов общества, «западническая» ориентация интеллигенции и ее порожденное опять-таки спецификой нашей культуры стремление не просто догнать Запад, а перегнать его, сделать Россию путеводной звездой для всего мира, косность политической и идеологической структуры, делающая очень маловероятным, практически невозможным эволюционный путь развития, архаическое сознание народных масс, которое могло воспринять революционную идеологию лишь в квазирелигиозной форме. Могли быть иные варианты развития, может быть, менее кровавые, может быть, и более, но представить себе, что не будь 1917 года, Россия развивалась бы спокойно, быстро и сейчас была бы чем-то вроде С Ш А, практически невозможно. Можно жалеть о Серебряном веке русской культуры, но нельзя не видеть, что оборотной стороной этой культуры была архаическая «культура» героев Платонова, тех 80 % неграмотных и полуграмотных, неизбежный подъем которых должен был смести прекрасную культуру элиты. Именно такая революция не была неизбежной, но она была очень вероятной, а «нечто в этом роде» было неизбежным, вытекало из самой природы нашего общества.
Тем не менее анализ нашей советской истории уже не может исходить только из особенностей русской культуры, русского национального развития. Победа революции означала введение в действие принципиально новых закономерностей – закономерностей нашей, основанной на догматическом революционном марксизме идеологически-политически-социальной системы. Эта система обладает своей логикой, независимой от особенностей воспринявшего ее общества, своим циклом развития, со своими юностью, зрелостью, старостью и смертью (между прочим, это прекрасно видно из сравнения истории двух стран с очень разной культурой, но воспринявших эту систему и развивавшихся практически независимо друг от друга, – СССР и КНР).
Анализ этих закономерностей – это опять-таки громадное и совершенно неразработанное поле исследования. Тем не менее, на наш взгляд, ясно, что закономерности эти во многом – своеобразная модификация общих закономерностей становления и функционирования религиозно-догматической системы, идущей от стадии секты к стадии монопольно господствующей в обществе церкви, полностью определяющей все стороны жизни общества. Такой стадии мы достигаем при Сталине, когда наша система приобретает законченный и классический характер. Но уже на этой стадии начинает вырисовываться кризис системы, не способной создать такого прочного общества, какое создавали традиционные религии. Во-первых, она не может остановить развитие производительных сил общества, а, напротив, активно стремится к развитию науки и техники, необходимой и для борьбы с внешней угрозой, и для реализации своей программы построения земного рая. А это значит, что в обществе продолжается изживание элементов с традиционалистским и догматическим сознанием, рост социальных слоев, которым свойственна более высокая культура и более критическое сознание, все более вступающее в противоречие с идеологическими догмами. Во-вторых, в отличие от традиционных религий наша система обещает не загробное воздаяние, а построение земного рая и, следовательно, делает предсказания, все более заметно вступающие в противоречие с реальностью. Таким образом, одновременно растут и противоречия между системой и реальностью, и социальные слои, способные увидеть эти противоречия.
Отсюда – болезненность и кратковременность периода расцвета системы, в которой сразу же после смерти Сталина отчетливо начинают проявляться признаки «старости», утраты той живой веры, которая составляла ее «душу», ее «витальную силу». Ибо хрущевская «либерализация» связана не со стремлением к демократии (его еще не было), но с усталостью и правящего слоя, который уже не может выносить далее чудовищного напряжения сталинского террора и «строительства социализма», а затем «коммунизма», и народа в целом. В хрущевской «либерализации» был еще один компонент, который потом в какой-то мере сказался и на сегодняшней перестройке. Это марксистская «реформация», движение от окостеневшей догмы к более живому, допускающему разные интерпретации первоисточнику идеологии– движение, закономерное для развития всех религиозно-догматических систем. Но роль такой «реформации», на наш взгляд, у нас относительно невелика. Переход от эпохи Хрущева к эпохе Брежнева– развитие той же тенденции. Система погружается в старческий маразм. Правящий слой думает лишь о «красивой жизни» – дачах, машинах, поездках за рубеж. Идет постепенная «либерализация», но эта «либерализация» – не сознательное движение к демократии, а скорее прямое продолжение коррупции и олигархизации, доброта, порожденная старческим бессилием. В народных массах также усиливается разложение и вместе с тем растет озлобление, зреют «гроздья гнева». И одновременно – растет интеллигенция, растет культурный уровень народа. Мир платоновских героев, варваров – завоевателей империи, принесших с собой «ночь Средневековья», уходит в далекое прошлое, и хотя тоталитарный «варварский» потенциал общества исчерпан, может быть, еще не полностью, его, во всяком случае, стало неизмеримо меньше. Система стареет и умирает, но общество, нация – «взрослеют», в них зреют силы для новой, уже со значительно большими шансами на успех попытки достичь демократической «нормы» современного мира. Это уже не то общество с 80 % неграмотных, которое в 1917 году могло выдержать только девять месяцев демократии.
